Путь отмщения - Эрин Боумен Страница 4

лучшее: от матери — роскошные черные волосы, от отца — несколько лишних дюймов роста. Цвет кожи у меня не такой бледный, как у па, но и не золотисто-бронзовый, как у мамы. Она была мексиканкой, но жила в Тусоне, где па много лет назад перегонял скот. По его словам, во всей Территории[3] тогда не нашлось бы женщины красивее. Если честно, в Аризоне женщин и сейчас не густо, но ма и вправду была красавицей. Я еще раз смотрю на фотографию: пронзительный взгляд, точеные скулы и ощущение грозной силы пробуждают во мне гордость за мать.

В каком-то смысле даже лучше, что она умерла молодой. В последнее время в Прескотте не жалуют мексиканцев: выживают их из города, плюют им вслед на улицах. Теперь мексиканцев здесь намного меньше, чем в моем детстве, и трусиха во мне радуется, что я наполовину похожа на па. И что говорю без акцента, как и он.

Под фотографией в коробке только документы: свидетельство о праве собственности на участок, заверенное несколько лет назад согласно Гомстед-акту[4], бухгалтерские записи с подсчетами расходов за последние годы и сложенный пополам листок бумаги.

Я разворачиваю его и узнаю папин почерк: «Кэти, если ты это читаешь — прекрати. Ты знаешь, где должна быть. Седлай Сильви и скачи».

— Проклятье! — вырывается у меня.

Сильви, привязанная поодаль от пепелища, вздрагивает и прядает ушами. Я расправляю смятую в кулаке записку: «Если со мной что-то случится, поезжай в Уикенберг и разыщи Эйба».

Все мое детство па постоянно твердил одно и то же. Эйб из Уикенберга. К Эйбу в Уикенберг. Раз за разом, пока у меня чуть кровь не начинала идти из ушей. Я вызубрила наизусть имя и название города задолго до того, как научилась их правильно выговаривать.

— А что с тобой может случиться? — всегда спрашивала я.

— Суть не в этом, — отвечал отец.

И теперь я гадаю, не того ли па и боялся — что его выследят. Но кто и зачем, он ни намека не оставил. Боже упаси хоть что-нибудь объяснить дочери.

Я захлопываю крышку жестянки. Солнце садится, и до завтра все равно нет смысла дергаться. Только безумец отправится ночью на юг через горы. В темноте лошадь переломает ноги, а огонь привлечет внимание апачей, как маяк в ночи.

Я беру Сильви под уздцы и отвожу в сарай, который проклятые головорезы не спалили — и на том спасибо. Папина лошадь, Либби, так и стоит перед плугом — наполовину оседланная, растерянная, — и вот тут меня прорывает.

Потому что здесь его настигли. Здесь па понял, что ему конец.

Стойка для седла опрокинута. Земляной пол истоптан множеством ног; две борозды от ботинок там, где отца тащили. Несколько темных капель крови уже не отличить от засохшей грязи.

Виски давным-давно выветрился, но я завываю, как пьяная дура.

С воплем срываю с головы шляпу, швыряю ее через весь сарай и запускаю обе пятерни в волосы. Пальцы застревают в подпаленных концах, которые спеклись вместе. Тогда я хватаю нож и обрубаю волосы целыми прядями. Режу все выше и выше, до самого подбородка, пока не остается ни следа пожара. Потом разматываю повязку, набираю полную грудь воздуха и реву во весь голос.

Заливаясь слезами, я стягиваю с полки попоны для лошадей и одеяло для себя. Отвязываю Либби, отвожу в ее стойло, а потом, всхлипывая, сворачиваюсь калачиком у ног Сильви. И только когда она ложится рядом со мной, вместо того чтобы спать стоя, я понимаю: пора взять себя в руки. Куда это годится, если даже лошадь пытается меня утешить.

Считаю до десяти и перестаю реветь. Всё, со слезами покончено.

Когда я только начинала учиться стрелять, па объяснил мне, что главные сражения происходят у нас в голове. Если не верить в успех, ничего и не выйдет. А если верить, то рано или поздно все получится.

Мы расставляли бутылки на заборе, и па заставлял меня сбивать их из ружья. После каждого удачного выстрела надо было отступить на три шага назад. В конце концов дистанция сделалась нешуточной, и между двумя попаданиями проходили недели, а то и месяцы, но рано или поздно я била точно в цель. Всегда.

Но тут дело в физической сноровке, которую легко отточить. А вот чувства, предупреждал меня па, другое дело: они проникают в душу, отравляют ум. Такого я себе позволить не могу. Я дала слово тому ублюдку в чертовом нужнике. Если оно сгинет вместе с ним, будто и не бывало, то грош цена моим обещаниям. Но я ни за что не позволю банде убийц разъезжать на свободе.

Однако и волю па тоже исполню. Съезжу повидаться с Эйбом. Может, ему известно, чего боялся па и кто мои противники. Лучше пускаться в погоню хорошо подготовленной, а не вслепую.

Я заворачиваюсь в одеяло. С утра первым делом поеду к Эйбу. Но не задержусь там. Такого обещания па с меня не брал.

Лошади дремлют, а мне не спится. Всю ночь я держу ладонь на рукояти револьвера и напряженно прислушиваюсь. Но слышу только голос па у себя в голове: «Уикенберг, Уикенберг, Уикенберг. Если со мной что-то случится, поезжай в Уикенберг и разыщи Эйба».

Я уже ненавижу этого Эйба, хотя даже не знакома с ним.

Глава третья

На рассвете я выдвигаюсь на юг, не оглядываясь ни на сгоревший дом, ни на Гранитный ручей, ни на улицы Прескотта, которые остаются позади.

Вскоре я въезжаю в горы Брэдшоу, и мир вокруг окрашивается зеленым. Кусты становятся гуще, кроны деревьев — пышнее. По обеим сторонам пути вырастают сосны, и чем дальше я взбираюсь по тропе, тем выше и мощнее становятся их стволы, мешая увидеть, не подстерегает ли впереди опасность.

Этой тропой уже больше десятка лет пользуются золотоискатели и поселенцы, по ней же ездят почтовые дилижансы. Торговые караваны тоже обычно следуют через этот перевал, доставляя товары, которые сгружают с пароходов в крытые повозки на пристанях Колорадо. Я видела, как в город неповоротливой медлительной змеей вползают вереницы фургонов Мерфи, груженных бочонками виски и мешками муки и соли. С тех пор, как набеги апачей стали относительной редкостью, не припомню, чтобы торговцы лишались груза из-за нападения индейцев, но на всякий случай держу руку у пояса, готовясь быстро выхватить ружье или щестизарядник. На горной тропе не только апачи могут обобрать беспечного путника до нитки.

— Ты же предупредишь, если услышишь