В твоих глазах (ЛП) - Джусти Амабиле Страница 5

— Послушай, — говорю ей, учитывая, что она всегда всем помогает, — ты не можешь обслужить первый столик?

София краснеет и начинает казаться, будто у неё на лице два яблока.

— Мне жаль, — шепчет себе под нос, — я не могу. Сегодня моя очередь обслуживать столик Вилли, и ты знаешь, что…

Ладно, ладно, Полианна, я знаю, не добавляй больше, пожалуйста. Не повторяй мне снова, как он тебе нравится, какой он милый, как тебе хочется пригласить его на свидание и как ты трусишь при одной мысли об этом.

Разумеется, я ей этого не говорю. В целом София мне нравится. Хотя при каждой встрече с ней мой риск заболеть диабетом увеличивается на один процент, я нахожу её милой девушкой. Она никогда не разговаривала со мной с чувством превосходства, не смотрела взглядом той, кто считает других шлюхой только потому, что они не уродины. София говорит со мной так, словно я человек, нормальный человек. Для меня это очень много, поэтому я её уважаю. Значит, мне предстоит подойти и спросить профессора, какой чай он предпочитает — индийский или китайский, и не хочет ли он попробовать кошачьи язычки в тёмном шоколаде.

«В любом случае он даже не узнает меня в такой одежде.

И даже если узнает, ты же знаешь, как тебе фиолетово!»

А он тем временем сидит за моим столиком в очках, пишет смс на мобильном телефоне и выглядит нервным, нетерпеливым, будто стул под ним горит. Может, он переписывается со своей девушкой, которая опаздывает на встречу? Он не сразу замечает меня, и я могу пристально разглядывать его, оставаясь незамеченной.

— Что я могу вам предложить? — спрашиваю с ироничной интонацией.

Он делает серию быстрых, повторяющихся жестов.

Отрывает взгляд от экрана.

Бросает на меня мимолётный взгляд из-за линз и качает пальцем, как бы говоря: «Подожди».

Смотрит вновь на дисплей.

У него происходит словно вспышка осознания, словно в разуме загорелась лампочка.

Он поднимает глаза и смотрит на меня.

Улыбается.

— Добрый вечер, — говорит он, и, несмотря на то, что у него такой вид, будто оказался-на-необитаемом-острове-с-баскетбольным-мячом-и-ничего-нет-для-бритья, я уверена, я супер уверена, на щеках у него появились ямочки.

Какое мне дело до его ямочек?

Повторяю ему ритуальную фразу.

— Мы уже встречались, если не ошибаюсь, — заявляет он, убирая мобильный телефон в карман. — Моя студентка, не так ли? Та, что живёт ради поэзии.

Он протягивает мне руку, чтобы пожать в знак приветствия. Я не отвечаю ему взаимностью. Остаюсь неподвижной и враждебной, с блокнотом для заказов и ужасающей розовой ручкой с чайником на верхушке.

— В данный момент я просто приношу чай, — отвечаю я. — Но если вы ошиблись и искали парикмахера, ещё есть время оставить столик свободным.

Почему я так с ним разговариваю? Почему бы мне не помолчать? Почему бы мне просто ненавидеть его молча?

Но прежде всего, почему я его ненавижу?

Профессор хихикает, что раздражает меня больше, чем грубость.

— Вообще-то, мне следует привести себя в порядок, — отвечает он и проводит рукой по щекам. Классическая рука человека, который никогда в жизни не занимался ручным трудом. Большая, с тонкими пальцами и гладкими ногтями.

Вы можете играть в Расти Джеймса, профессор, но вы всё равно останетесь денди. Вы ничего не знаете о настоящем бунте. Держу пари, у вас даже есть татуировка, но только потому, что это модно и круто, а не потому, что она что-то значит, не потому, что вы хотели, чтобы важный момент вашей жизни был выгравирован на вашей коже. Не потому, что каждый знак, каждая линия, каждая тень соответствует слезе, капле крови, крику, брошенному во тьму.

Тем временем он продолжает улыбаться мне своими невидимыми ямочками и глазами цвета нефрита.

— Ты написала стихотворение, которое я задал на лекции? — спрашивает он.

Да, стихотворение. На последней лекции в конце часа он предложил всем студентам сочинить стихи, в том стиле, который мы предпочитаем. Я ещё ничего не написала. Вернее, написала сотню слов и сотню слов убила, нажав клавишу DELETE на клавиатуре своего не самого крутого ноутбука, который купила подержанным. Но я ничего не рассказываю этому мудаку с руками Его Величества и бородой дальнобойщика. Этому мудаку, который смотрит мне прямо в глаза и продолжает улыбаться. Если бы могла, я бы вылила литр кипятка на его три миллиона волосков.

Вместо этого я перечисляю ассортимент чайной комнаты. Лучше избавиться от него. Чем быстрее профессор сделает заказ, чем быстрее выпьет чай, тем быстрее уйдёт и перестанет наблюдать за мной с типичной настойчивостью тех, кто, даже если делает вид, что читает стихи, в конце концов, просто хочет облапать тебя. Пользуясь при этом своей властью и что у них в руках скипетр — учителя, охранника, работодателя, отца. Но я предпочитаю электрический стул. Смертельную инъекцию. Огонь, в котором сгорает каждый кирпичик. Всё что угодно, только не позволять никому прикасаться ко мне. И если он не начнёт смотреть в другую сторону, клянусь…

Думаю, он понял послание, потому что определённо смотрит в сторону. Позади меня, в сторону двери. Он хмурится, снимает очки, и его глаза на мгновение темнеют, как случается, когда ты на солнце, а мимо проплывает облако.

— Принесите мне всё, что хотите, — заявляет он тоном человека, который всё равно должен умереть и кого не волнует последняя трапеза в своей земной жизни, — и самые липкие сладости, какие только можно найти, те, что с сахарной глазурью, мёдом, вареньем, негашеной известью, смотрите сами.

Я не могу не обернуться, проследив за направлением его взгляда. У входа, между двумя стеклянными дверями, на которых изображён чайник в зелёно-белую полоску в окружении райских птиц и распустившихся цветов, стоит женщина лет тридцати. Маленькая, худенькая, элегантная, со светлыми локонами, такими жёсткими и идеальными, что они похожи на керамику, в светло-голубом пальто с золотыми пуговицами и с розовой сумочкой с металлической ручкой, которая, хотя я не эксперт в этом вопросе, выглядит так, будто стоит дороже, чем дом, в котором я живу. Ещё она носит перчатки, такие же розовые, как и сумочка.

Цыпочка подходит к столу профессора, улыбается, здоровается, и как только она заговаривает с ним, у меня создаётся ощущение, будто целая кошачья колония точит когти об доску. Такого резкого, назойливого, пронзительного и гнусавого голоса я ещё не слышала. Если она не сбавит тон, то рискует расколотить чашки и люстры.

— Я опоздала, простиии меня! Ты и для меняяя заказал? Спасииибо! Но как ты поживаааешь? Твоя бабушка сказала мне, чтооо…

В этот момент я отступаю, чтобы не заткнуть, засунув ей в рот свёрнутое меню. Она пронзила мои барабанные перепонки. И как он её терпит? Ну, мой дорогой проф, если тебе нравятся такие цыпочки, то дела у тебя обстоят хуже, чем я думала.

В любом случае я выполняю заказ: сначала подаю в чайнике чай и расставляю чашки, а потом отправляюсь на поиски самых навороченных сладостей, которые только могу найти, среди изящно разложенных на фарфоровой подставке. Когда я снова подхожу к столу, профессор молчаливо наливает чай, выпивает его одним глотком, словно это рюмка водки, а не горячая чашка оолонга. А девушка тем временем говорит. Боже мой, как много она говорит… Она сняла пальто и осталась в ослепительно-белом костюме.

Пока я обслуживаю другие столики, мой взгляд то и дело останавливается на профессоре с его писклявой куклой. Он не произносит ни слова, только ест, пьёт и слушает золотистые кудряшки. Затем подаёт ей сладости, что-то говорит (первое предложение за полчаса молчания).

— Ты знаешь этого? — спрашивает София, проходя мимо меня по коридору между кухней и залом, где я остановилась на минутку.

— Я? Нет… То есть, только видела, — холодно отвечаю я.

— Ты неотрывно на него смотришь.

— Неправда.

— Парень красивый, что плохого в том, чтобы посмотреть?

— Да не смотрю я на него, а просто обслуживаю столик.