Бог смерти не любит яблоки - Алиса Чернышова Страница 63

— Да. Был, — она увидела тьму, промелькнувшую в его глазах. Интересно, каким он видел этот парад? Что чувствовал, вышагивая во главе армии безумца, покорный, как марионетка?

— Этот мир уже балансировал на грани, но я не хотела этого видеть и признавать. И даже когда война началась, я не восприняла её всерьёз. Это ведь какие-то периферийные планеты ЗС, и там постоянно кого-то убивают, таков уж коленкор. Не нравится? Всегда можно переехать. Ну а я ведь гражданка благостной Гвады, привыкшая к комфорту, стабильности и безопасности; такие не верят в войну до тех пор, пока она не постучится в дверь. Так что я просто жила своей жизнью, болтала в вирте с богом смерти, плавала в мутной воде кибер-преступности и чувствовала себя очень умной, очень взрослой… Смешно вспоминать, но так и было. Сестра связывалась со мной, дважды. Первый раз она сообщила, что беременна. Второй раз прислала короткое: “Всё намного серьёзнее, чем власти пытаются представить, Ли. Уезжай”. Я проигнорировала оба сообщения; флагман Родас стёр с лица галактики Гваду-1 через неделю после того, как я получила второе. И, как бы я ни надеялась на обратное, моя сестра, верная долгу перед Гвадой, оставалась там. Могла бы попасть на последний эвакуационный транспортник, но её место занял один из лордов. Такие дела.

11

— И тогда ты пошла в добровольцы…

— Да. Тогда многие шли, на самом деле, невзирая на внутренние дрязги. Кто-то наконец соизволил увидеть, что на самом деле представляет из себя Эласто, кто-то потерял там родных и близких, кто-то был преисполнен патриотизма, умело накручиваемого пропагандой… У меня было всё вышеперечисленное, щедро приправленное сожалением и виной. Я убеждала себя, что иду сражаться ради всего хорошего против всего плохого, хотя в равной мере это был акт отчаяния, конечно. И военная реальность развеяла многие мои иллюзии. Впрочем, я по сей день верю (и вряд ли когда-то верить перестану), что за возможность остановить Эласто стоило сражаться, до последнего. На верхушке отродясь не было святых — но Эласто, тем не менее, уверенно претендует на звание худшего из худших. Не знаю, получил бы он в итоге приз или нет — всё же, человеческая история, даже новейшая, знает слишком много таких вот деятелей — но побороться за него точно мог.

— С этим сложно спорить, — ответил Танатос тихо. — Возможность остановить его действительно стоила многого. Для нас, модов, она вообще стала залогом выживания… Эта цель всегда была больше, чем я, или ты, или наши чувства. Здесь, я думаю, мы с тобой совпадаем.

Здесь не поспорить.

— Верно. Совпадаем.

— Потому я не буду извиняться. И не стану ждать извинений от тебя, разумеется. Там, в том сражении, каждый из нас сделал то, что должен был. Думаю, повторись всё снова, мы бы приняли ровно те же самые решения. Так что да, я не буду просить прощения. Но хочу, чтобы ты знала: мне жаль. Я не склонен сожалеть о многом, но ты всегда была моим самым большим, самым тяжёлым сожалением.

Это был какой-то… неожиданный поворот. То есть, с учётом всего уже случившегося и сказанного этого, наверное, следовало ждать, но она всё равно удивилась.

— Признаться, я ждала от тебя иного.

— Например?

— Не знаю. Обвинений, проклятий, признаний в вечной ненависти…

Он широко улыбнулся. Она в который раз подумала, что у него очень интересная улыбка — одновременно яркая и острая. Об такую ничего не стоит порезаться.

— Ну, я тебя ненавижу, — сказал он буднично, как обычно говорят, например, о погоде за окном. — Но, как я уже сказал, ненависть — интересное чувство. Не ты одна изменилась, Ли. Не скрою, в тот, первый момент мне, возможно, действительно хватило бы дури в чём-то тебя обвинять, злиться или устраивать сцены. После нашего (теперь уже, слава всему на свете, не последнего) разговора я даже был уверен, что хочу тебя убить.

— Да, я старалась.

— Да брось! По правде, ты была совершенно неубедительна. Из тебя вышла бы не особенно хорошая актриса, на тот момент так точно. Поверить тебе хоть на мгновение мог только кто-то, кто пребывал в состоянии помутнённого сознания. Вроде меня.

Он усмехнулся и чуть более расслабленно расположился на кровати, опираясь на руку. Жест казался очень человеческим, едва ли продуманным, не имеющим ничего общего с обычной функциональной скупостью, с которой двигались моды — ещё откровение этого вечера. Одно из многих.

— Но я тогда тебе поверил, да, — сообщил он неожиданно весело. — И хотел убить тебя целых минут десять. А может, все пятнадцать. Вот каким решительным юношей я был, с ума сойти! А уж какая каша у меня в тот момент в голове варилась, вспомнить страшно… В оправдание своё должен заметить, что меня едва ли можно было назвать взрослым на тот момент. Физически — да, а вот психологически… То, что принято называть переходным возрастом, я провёл, плавая в биомоделирующей субстанции, так что потом пришлось навёрстывать. И царившая вокруг обстановка, сама понимаешь, не способствовала вообще ничему.

— Тяжело спорить.

— Вот-вот. Так что в голове у меня царил форменный бардак. Там рушились грандиозные планы, разбивались построенные иллюзии… Потом, конечно, в мыслях у меня немного всё встало на место. Не без посторонней помощи, правда, но кто из нас совершенен? И я признался хотя бы самому себе, что убить тебя — не опция. Точнее, что я не смогу, даже если необходимо; не смогу, даже если слеп от ненависти, и зол, и полон боли. Ты знаешь, такое бывает.

— Знаю, — глупо отрицать очевидное.

— А потом ты умерла. Я до последнего надеялся, что нет, но факты и прекрасный принц были очень убедительны. И я начал медленно, но верно сползать в типичную для таких случаев пропасть. Потому что, пока человек жив, его проще ненавидеть и в чём-то винить. Но, как показал в этом смысле мой личный опыт, смерть — очень хорошая индульгенция. Когда человек умирает, ненависть, злость и прочее рано или поздно слетают, как шелуха. Если под ними не было ничего, то остаётся пустота. А вот если было…

— О да, — она вспомнила смерть Милли и всё, что пришло за ней. — Ты прав, смерть — лучшая из индульгенций. Покойников проще идеализировать.