Берта сдаваться не умеет - Екатерина Началова Страница 49

Дыша друг другу в затылок, воины расположились плечом к плечу на коленях, с закрытыми глазами покачивались, подчиняясь такту. Кончики пальцев касались земли. Частые гулкие звуки барабана невольно ускоряли пульс, и мужчины мелко кивали черными головами, входя в священный транс.

Они считали свои зимы: восемь детских зим, восемь юных зим, восемь сильных зим, восемь зрелых зим, восемь последних зим. Каждый зачал до десяти детей от своего семени. Слабость, наступающая со следующими зимами, была неприемлема и не нужна, ибо Матери Омане надлежало отдать сильного воина, а не дряхлого старика. Все они пришли напоить ее, потому как истинный ман уходит в землю, потому как лучшая смерть — здесь, на священной земле, с открытой раной, из которой льется на святую землю красная густая пища для Оманы. Достойно.

Бум-бум, бум-бум.

Её тело — камни, кости — корни, жилы — деревья и растения. Она добреет, когда выпивает крови, и орда становится сильнее со щедрой Матерью. Чужаки, занявшие святое место, сами того не зная, тоже льют сильную кровь на святую землю, питая Мать манов. Так было множество зим и маны признавали, что так хорошо: удобно умирать в бою, когда приходит время. Омана вещала, что ей нравится новая кровь, вот и послушная орда снисходительно не нападала в полную силу, регулярно откусывая от чужих по кусочку, мешая свою кровь с кровью чужих. Всё будет так, как скажет Омана!

Бум-бум, бум-бум. Бум... Колотушка замерла, и резкая тишина до дрожи пробрала кожу.

Воины открыли глаза.

Яныки отодвинулись, открывая лик Оманы. Выдолбленная из камня крупная женская фигура с широким лицом, огромными грудями и круглым выпяченным животом, сурово глядела в душу, видела всё. Каждый воин, мысленно прошептал:

— Будь щедра к своему ману, Омана...

Первый янык упал ничком, приложив ухо к холодной твердой земле. К небу уставилась изуродованная недавним пожаром щека. Молчание окутало промерзшую равнину: Мать говорила через яныков, и воины напряженно слушали.

— Омана устала, — тихо возвестил первый янык. Прислушивающийся к нему второй янык, немедленно стукнул в барабан и громогласно повторил для остальных:

— Омана устала!

— Устала, устала... — понеслось по рядам. Маны хмурясь, смыкали брови: нехорошо, когда Мать устает.

— Камень давит на грудь... — с закрытыми глазами проговорил янык, ощущая как холод от земли до озноба пробирает ухо.

— Камень давит на грудь! — второй янык продолжал вещать для всех.

Лежащий на земле помолчал, прислушиваясь. Затем отколупнул ногтем кусочек дерна из-под ног каменной фигуры, положил в его рот и опять прижался ухом к земле.

— Наша Мать хочет дышать, — сказал он, рассасывая землю. Крупинки во рту подтаяли, растекаясь на языке кисловатым с горчинкой вкусом.

— Наша Мать хочет дышать! — в голосе вторящего послышалось ликование.

На этих словах воины затаили дыхание. Казалось, перестала дышать вся орда. Воздух тоже замер, испуганно ожидая слов Оманы, которые она передавала первому яныку. Неужели настал тот день, когда им позволят освободить заточенную Мать из каменного плена чужаков? Если она скажет слово, они пойдут.

Такая тишина окутала степь, словно на земле сидели не пять сотен живых воинов, а пять сотен недвижимых и безмолвных статуй.

Первый янык поднялся на колени и глухо заговорил.

— Услышьте, слова Матери. Пора перемен пришла. Омана просит освобождения от камня.

Бум! — второй янык немедленно ударил в барабан.

Ладони воинов коснулись земли, а затем провели по собственным головам, благословляя себя.

— Ом! — благоговейно произнесли обветренные губы, склоняя головы перед Матерью.

Колотушка вновь застучала в барабан, теперь уже неторопливо, с угрозой, наполняя сердца манов силой и торжеством. Теперь они вольны грызть чужаков хоть зубами, пока не сгрызут до крошки. Сегодня великая Мать освободится и досыта напьется крови!

Глава 27. Одно к одному

Доспать не дали. Через несколько часов, которые показались мне секундой, дверь опять начал выламывать тяжёлый кулак старшины.

— Открывай! Берта! Открывай!

Как же он достал... Еле открыв веки и с трудом стащившись с кровати, я открыла и так незапертую дверь. Койка Фэа была пуста: похоже Волчица сегодня ночевала не со мной.

— Что...?

Волк неожиданно сделал шаг вперед вплотную и потянул носом. Подумав, пару мгновений, о чем-то кивнул сам себе.

— Идешь со мной! — он мотнул головой в сторону, выставив вперед тяжелую квадратную челюсть.

— Куда? Не могу... Не отдохнула... — пошатнулась, еле стоя на ногах.

— Плевать на твой отдых. Живо со мной! У нас новое убийство.

— Какое убийство? Кого? Когда? — спросонья пыталась понять. — Да неважно! Я ничего не знаю, никого не убивала! Мануарцев только... И то, они сами упали!

Со сна не соображала. Передо мной все еще падали длинные лестницы с налипшими на них воинами. Рука автоматически сжала воздух. Рогатина где?

— С начальником поговоришь, — Волк неприветливо толкнул меня вперед. — Он тебе все и расскажет. Или ты ему, это как свезет.

Смутно понимая, что с неприветливым старшиной не пообщаться, покорно побрела вперед, одновременно пытаясь проснуться. Глаза закрывались. Мозги бастовали и откровенно не работали.

«Ерунда какая-то...» — я отбросила бесполезные сейчас мысли, машинально переставляя ноги и пытаясь ни во что не врезаться.

Путь, по которому меня направлял старшина, был знаком и вел к комнате Байнара. Меня охватило ужасное подозрение. Оно подтвердилось, когда уже на подходе в нос ударил густой запах заветрившейся крови. Около комнаты стояли Быки.

«Байнар...? Значит, Крис всё-таки... да?!»

Я начала просыпаться.

Открытая дверь... А за ней, в маленькой комнатушке — ноги... Да, Байнар. Он полусидит на кровати, горло глубоко перерезано от уха до уха. Пальцы растопырены, глаза полуприкрыты, на лице застыла посмертная маска изумления. И кровь... Много крови.

Одно дело, когда в злости бросаешь: «Убью». И совсем другое, когда видишь убитого. Я опять почувствовала жалость. Не к настоящему Байнару, а к тому приветливому парню, которым он сначала мне показался.

«Вот каким оказалось твое будущее...»

— Берта, — Малек в своем черном плаще, стоящий около мертвого Быка, спокойно оглянулся на меня. — Тебе есть, что сказать?

Едва проглотив комок в резко