Венчание - Галина Дмитриевна Гончарова Страница 25

Илья понимал все, не ругался, да и боярин спорить не стал. Необходимость…

— Да, батюшка.

— С Богом, сынок. Пришлю я голубя.

Развернулся — и к коню своему пошел.

Бабы уж в возке сидели, Маша старалась не реветь, через окошечко малое на мужа смотрела… господи, не отнимай у меня любимого! Ведь только-только нашли мы друг друга, только узнать успели, не порадовались еще… и сразу? Господи, пожалуйста!

И в то же время знала Маша, ежели самое худшее случится, до конца дней своих она Илью вспоминать будет. Никто другой ей не занадобится. Будет детей рОстить, да за мужа молиться, вот и весь сказ. Больно будет ей, а только лучше знать, каково это, пусть даже и потеряет она потом счастье свое, чем жизнь прожить — и не изведать, не понять, не согреться рядом с любимым.

Ей уже Господь больше дал, чем другим бабам, в ее жизни любовь есть. Настоящая. И ребенок от любимого в ней зреет, и дочка ее Илью отцом называть будет.

И это — счастье.

* * *

Оспа у всех по-разному начинается.

Федьку первого свалило в горячке, за ним Сенька поддался, а за ним и Слепню плохо стало. Горячка, бред, а потом и язвы начались, посыпались…

Яшка еще пытался в дверь ломиться, орал, чтобы лекаря ему привезли, да понимал — все бессмысленно. Никто и пальцем не шевельнет… он и сам достаточно быстро в забытье впал, какое уж там — шевелиться. Воды бы… и той подать не мог никто. *

*- первая стадия 2–4 дня и появляются высыпания. Потом сыпь разрастается, переходит в папулы, потом полноценные оспины. Это еще до недели, но — у всех достаточно индивидуально, прим. авт.

Может, оно и справедливо было Яшке за всех убитых им, замученных, за тех, кто с голоду помер, кормильцев лишившись, за слезы жен да матерей росских… а только и о том думать сил не хватало, просто горел он в лихорадке, и было это мучительно.

* * *

— Государь! Государыня!!!

Боярин Репьев редко таким взъерошенным бывал. А тут — летит, глаза выпучены, борода дыбом стоит, лицо дикое. Аж стрельцы от него шарахаются!

— Что случилось, Василий Никитич?

— Государь… прикажи… — боярин отдышаться не мог никак. И то — побегай-ка в шубе собольей, в шапке высокой!

Борис его без слов понял, всех выставил, кроме Устиньи, патриарха приказал позвать, тут и боярин отдышался, говорить нормально смог.

— Государь, беда у нас! Страшная!

— Какая беда, Василий Никитич?

— Оспа, государь!

Тут уж всем поплохело разом. И Борису, и Устинье, и патриарху заодно. Макарий за сердце взялся, едва на пол не упал, пришлось Борису его подхватывать, поддерживать.

А и то…

Как представил патриарх страшное — эпидемию, больных и умирающих, мертвых, которых хоронить не успевают, и костры, на которых их попросту жгут, чумных докторов в масках страшных, кои от дома к дому ходят, молебны напрасные в церквах, ходы крестные — живые вперемешку с умирающими, и мертвые падают под ноги идущим, а живые идут…

Бывало такое.

Не столь страшное, а все ж и города чуть не дочиста вымирали. И деревни… бывало! Макарий прошлый раз чудом спасся…

— Тихо-тихо, Владыка, обошлось же… — Устинья ему спину растирала, приговаривала что-то — и становилось Макарию легче. И правда, что это он? Обошлось же…

— Что там случилось, боярин?

Василий Репьев рассказывал, как докладывал, быстро и четко.

— Мои ребята троих татей отвезли, заперли в домике с ковчежцем. Тати его в тот же день и открыли, четыре дня тому как. Первый из татей на следующий день заболел, второй еще через день, сегодня третий свалился. Орал он, в дверь стучал, выбить ее пытался, лекаря просил, умолял. Говорил, что жар у них, что слабость и озноб, что тошнота и рвота… а у первого сыпь пошла.

Борис кивнул.

— Значит, вот что было там. Устя, могло ли такое быть?

Устинья лицо руками потерла, вспомнила. Монастырь чем и хорош, там много книг разных, и знаний в них тоже много.

— Да, государь. Давно это было, еще во времена государя Сокола, кочевники заморскую крепость осаждали. В войске их чума началась, тогда полководец приказал трупы чумные через стену перебрасывать, и в городе тоже чума началась. Так и победили они… *

*- 1346 год, хан Джанибек, осада Каффы. Прим. авт.

То, что Борис сказал, при женщинах не стоило бы произносить, но Устинье не до того было. Она бы и похуже сказала.

Смолчала. И без нее мужчинам плохо, чего уж добивать-то? И так сейчас все бледные, понимают, что рядом просвистело…

Высказался государь, на боярина Репьева посмотрел, на Макария.

— Василий Никитич, ты скажи людям своим, пусть еще дня три послушают, что тати орать будут.

— Так, государь. А потом?

— А потом им смолу привезут, масло земляное. Обольют они домик, да и подожгут с четырех концов. И проследят, чтобы не выбрался никто.

Патриарх о мощах заикнуться и не подумал. Пропадом бы они пропали, те мощи, вместе со всей иноземщиной паршивой!

Повернулся к Устинье, поклонился земно.

— Благодарствую, государыня. Уберегла нас от беды лютой, нещадной.

Устя в ответ поклонилась.

— Благодарствую, Владыка, прислушался ты к словам моим, а ведь кто другой и посмеялся бы, и по-своему сделал. Вы все Россу от ужаса спасли, вам честь и хвала.

Переглянулись, улыбнулись каждый своим мыслям, Макарий бороду огладил.

— Промолчу я о крови твоей, государыня, не во зло она дана тебе.

Устинья едва не фыркнула насмешливо, спохватилась и тоже промолчала. Так-то оно и проще, и спокойнее будет.

* * *

Яшка Слепень валялся, головы поднять не мог, жар такой был, что сказать страшно, сам он и шевельнуться уже не пытался. Да и ребята рядом горели в лихоманке, метались, Яшка уж все проклятия собрал на голову государя и боярина Репьева.

О тех людях, которых сам убивал да грабил, не вспоминал он, и о семьях, которые лишал возможности выжить, последнее отнимая, и о детях… нет, не задумывался.

Себя жалел, о себе плакался… свалила его эта хвороба! А ведь мог бы, мог удрать… а вот лежал, и цепи весили — не поднять, и боль тело ломала…

Что с ним?

Да кто ж его знает?

Яшка то впадал в забытье, то выныривал из него…