Возвращение - Галина Дмитриевна Гончарова Страница 23

А вот заговорила она — и Михайла вслушался, сам того не желая. Что такого в ее голосе? Не поймешь, а ведь слушал бы и слушал…

А когда царевич руку протянул…

Бывает такое.

Как удар, как гром тебя поразил, и остаешься ты лежать навзничь. Было такое с Михайлой. Когда гроза была, их со скоморохами в чистом поле застигло, и неподалеку в дерево молния ударила. Они тогда сколько-то времени все неподвижно пролежали, и потом были, словно шальные.

Вот и сейчас…

В темной избе лицо боярышни вдруг засияло так, что смотреть стало страшно. Обожгло, впечаталось в память, в сердце, глаза закрой, так ее и увидишь, словно на изнанке век ее лик выведен!

Какие у нее глаза? Губы?

Да Михайла бы и век на то не ответил! Смотрел бы и смотрел. И лучше ему ничего не надо…

Красивая?

А он и того не знает. Потому что она не красивая. Она — единственная в мире. Вот такая, как есть.

Устинья Алексеевна Заболоцкая.

Глава 5

* * *

Не был никогда Фёдор особенно любезен с девушками. Вот в гостях у Истермана, у лембергцев, там ему полегче было. Там девки другие, они и посмеяться могут, и с мужчинами рядом сидят, и платья у них другие. Не такие балахоны!

А боярышни…

О чем с ними говорить-то надобно? Стоит кукла глупая, разодетая, разнаряженная в сорок пять одежек, вся набеленная — нарумяненная. Там и не поймешь, то ли человек перед тобой, то ли чучело какое! Глазами хлопает, а двух слов связать и не может. Чужеземных языков не ведает, беседы поддержать не может.

А мать и дядюшка еще и в уши шепчут, мол, бабе ум не надобен. Бабы для другого нужны!

Как же!

Матушке про то бы и сказали! Мол, не надобен тебе ум, баба, обойдешься.

Но было и нечто такое….

Не мог Фёдор забыть ту девушку, которая его вылечила. Не мог.

Закрывал глаза — и ее видел. Словно светлый образ. И сейчас… она⁈

Мнилось — сразу узнает, как встретит. Но смотрит — и понять не может. Та? Другая?

Тонкие брови поднялись, в серых глазах изумление мелькнуло. А потом маленькая рука уверенно взяла у него тряпку, еще раз прошлась по лицу, стирая остатки краски. И Устинья пристально вгляделась в царевича.

— Не бывал ты в нашем доме, царевич. Прости, коли где встречались, а я и не помню?

Фёдор даже пошатнулся, так горько ударило разочарование.

Не она⁈

А так похожа…

* * *

Чего Устинье стоило говорить спокойно? Она и сама не знала. Внутри все горело, корчилось, серым пеплом осыпалось.

Я!!!

Я, та самая ненужная, нелюбимая, ненавистная жена, та самая, которую ты упрячешь в монастырь, а потом приговоришь к смерти по ложному обвинению. Я!

Та самая, которая спасла тебе жизнь, хоть и не желала этого!

Я!

Как же я тебя ненавижу!!!

Но это было внутри. А вовне Устинья смотрела ровно и разговаривала любезно. Оно понятно, боярышне смущаться положено, краснеть и молчать, да только поздно уже овцу из себя изображать. Не поверит никто.

Овцы по ярмаркам не бегают, за няньку в бой не кидаются, так не командуют. Поздно.

Надо быть разумной и спокойной. И такое ведь бывает.

— Не бывал я в вашем доме, боярышня. Но приду обязательно.

И так это было сказано…

С обещанием. Мрачным, тяжелым. Словно камень на могилку положили.

Данила Захарьин тут же рядом оказался, братец царицын, зажурчал, как в нужнике.

— Что ж ты, Феденька, честную девушку пугаешь? Смотри, стоит ни жива, ни мертва. Успокой, скажи, что не гневаешься ты на нее…

И взгляд на Устинью. Скажи хоть что-то, не молчи!

— Не виноватая я перед тобой, царевич, — подтвердила Устя. И это было чистой правдой. — Прости, коли в чем обидела, только скажи, в чем моя вина.

Фёдор выдохнул.

Красная пелена, которая застилала глаза, рассеивалась. А и правда, в чем виновата девушка? В своем сходстве? В том, что НЕ ТА⁈

Ничего, найдет он свою жар-птицу. А эта… пусть ее, чего гневаться?

Данила Захарьин дух перевел.

Хорошо хоть, девка разумной оказалась. Вздумай она сейчас отнекиваться или глупости какие говорить, не закончилось бы это хорошим. Вон, у племяша уже глаза выкатываться начали, а сейчас вроде как и ровненько все.

— Все хорошо, боярышня. Прости, обознался я, за другую тебя принял.

Устя улыбнулась. Совсем чуть-чуть, робко, неуверенно.

— Чему и удивляться, царевич. Таких как я — много. Вот смотри, сестрица моя, Аксинья, еще краше меня. Хотя и схожи мы внешне.

Аксинья только глазами захлопала.

Фёдор посмотрел на нее, подумал пару минут. Не краше, конечно, это уж Устинья сказала, чтобы сестру не обидеть. Но и правда — похожи две девицы. Устинья как книга, Аксинья как список с нее. Может, и еще такие есть…

— Теодор! — с приходом Рудольфуса Истермана в домике стало намного хуже пахнуть. И это еще остальные лембергцы сюда не вошли. — Мне сказали, что ты поспешил сюда… — бросил взгляд вокруг, оценил обстановку — и воззрился на Фёдора с немым вопросом. Она!?!

Фёдор качнул головой.

Не она.

Истерман поднял брови, но дальше вмешиваться не стал, решил, что пока без него разберутся. И Данила Захарьин, который ревниво поглядывал на Истермана, не подвел.

— Сейчас я прикажу, боярышня, доставят вас домой честь по чести.

Устя поклонилась в пол.

— Благодарствую, боярин. Благодарствую, царевич.

Данила вышел, Фёдор отступил к Истерману, Устя вернулась к Дарёне, которая чуть заново не обеспамятела от таких дел.

— Устя, да как же это…

— Ты лежи, нянюшка. Я выросла уже, я справлюсь.

— Так царевич же…

— Не Рогатый же. Чего его бояться, небось человек тоже.

— Царевич! — Аксинью распирало до восторженного писка, Устя прищурилась — и крепко наступила сестре на ногу.

— Молчи! Хоть слово скажешь — за косу оттаскаю!

Аксинья поняла, что угроза нешуточная, и даже сникла.

— Злая ты, Устька!

— Молчи пока! Молчи, коли сама не видишь, я тебе потом все объясню. Слово даю!

Аксинья послушно замолчала. Но губы надула — пусть сестра видит, что Аксинья обиделась.

Но царевич же!

А что Мышкины скажут? А Лопашины⁈ А…

И Устя все же хорошая. Она честно сказала, что Аксинья красивее, хотя они