Возвращение - Галина Дмитриевна Гончарова Страница 18

Раз попробуешь — десять раз вернешься!

На ярмарке и скоморохи кривляются, хоть и гоняют их власти. А на базаре ходят, бывает, но не слишком разгуливаются. Вот, кто всегда в чести, так это хозяева кукол-Петрушек. Ходит такой по ярмарке, где высмеет, где польстит.

Его и покормят, и напоят, и монетку бросить могут.

Правда, и побить могут. Но — следи за языком, думай, что и где ляпаешь.

Известно же, за провинившийся язык спина ответит! А то и голова…

Аксинья смотрела во все глаза. И было видно, что вся она — там. В веселом коловращении запахов и вкусов, звуков и оттенков, людей и фраз…закружило-завертело, хорошо, если сама по базару пройдет, в лужу не сядет.

Устя слушала нянюшку внимательно.

Запоминала, сопоставляла.

Не бывала она никогда на ярмарке, может, пару раз. Ну, мимо проезжала в возке своем, да что из него увидишь?

Ничего.

Это уже потом, в монастыре, когда появилась возможность разговаривать и слушать, читать и сопоставлять, когда Устя поняла, как она позволила слить свою жизнь в загаженный нужник…

Потом.

Гримироваться? Она научилась у гулящей девки, которая пришла в монастырь умирать. Болезнь ее дурная съела.

Ярмарки?

И вот тебе и вдова купца, и матушка плотника, и… много таких женщин было. И каждая свое видела, свое рассказывала.

И сейчас Устя смотрела по сторонам, но… не просто так, нет.

Вот стоят девицы.

Вроде бы просто стоят, но у каждой в руке монетка, которую девушка нет-нет, но зубами прикусит. Раньше гулящие колечко в зубах держали, да несколько лет назад указ вышел. Чтобы гулящих девок гнать нещадно. Вот и пришлось маскироваться монетками, но кому надо, тот поймет. За что гнали? А не за блуд, за худшее.

Пусть заразу не разносят.

Ага… гулящих девок…

Февронья, та самая гулящая, Усте рассказывала, что не их бы гнать! Иноземцев! Они эту заразу в Россу принесли, а ведь никто их не осматривает, никто не проверяет! А девушкам и самим такое не в радость! Кому ж болеть да помереть хочется? Это как с сорняком бороться — верхушку срезали, а низ остался. Корешки целы. И дальше девушки болеть будут, и дальше хворь иноземная пойдет стыдная, когда язвы на теле, нос проваливается…

Увы.

Устя никогда и ни на что не влияла, а муж ее, Фёдор Иванович, не тем будь помянут, дураком был редкостным. И чужому влиянию поддавался легко.

Есть у него друзья-иноземцы? Так они ж ДРУЗЬЯ! Подумать, чего с тобой дружат? Нет, не судьба.

Подумать, что каждый кулик свое болото хвалИт — тоже.

А вот решить, что все иноземное лучше росского — запросто! И иноземцев привечать! Хотя чем иноземное платье лучше, Устя и по сей день понять не могла. Росское-то и легкое, и красивое, хочешь красуйся, хочешь — работай. А эти навертят на себя двадцать тряпок и рады. В прическах мыши заводятся, виданное ли дело?

Тьфу, гадость!

Вот и о гадости… такой знакомой вонью повеяло…

Устя аж нос зажала, Аксинья, и та ахнула. Глазами захлопала.

— А что… как…

— Тьфу, гады чужеземные!

Дарёна все знала. И то, что иноземцев отличали по табачной вони — тоже. И то сказать — мерзость какая! Дым изо рта пускают… кто? А вот тот самый, рогатый, который из подземного мира! Лучше такое к ночи и не поминать!

И вонь такая…

А всего-то и есть, что мимо трое мужчин прошли. Все в иноземных платьях, лембергских, при шпагах, у одного из них трубка в углу рта, парики напудрены…

А чулки все в грязных пятнах. И ботинки в грязи чуть не по щиколотку.

А одежда богатая, и перстень на руке у одного из них — зелеными искрами сверкает, изумруд чуть не с ноготь величиной!

Дарёна растопырилась, девочек закрыла — мало ли что? У нас-то, понятно, нельзя к бабам лезть, а у них это халатное обхождение, во как называется! *

*- Дарёна имеет в виду «галантное», ну уж как расслышала, прим. авт.

А по-нашему, по-простому, бесстыдство это, вот как! Дарёна когда по лембергской улице проходила, чуть не плюнула. Бабы — не бабы. Сиськи заголенные, морды раскрашенные, подолы шириной неохватной, то грязь метут, то стены обтирают… тьфу, срамота!

Приличным боярышням на такое и смотреть-то неладно будет. Дарёна оглянулась на своих подопечных.

Аксинья, кстати, и не смотрела никуда, чихала безудержно. А вот Устинья словно окаменела. Лицо и без белил мраморным стало, пальцы так сжались — сейчас из-под ногтей кровь проступит. Дарёна аж испугалась за свою девочку.

— Устяша! Ты что⁈

Губы шевельнулись, но Дарёна ничего не разобрала. Усадила Устю на вовремя подвернувшийся чурбачок, Митьке, конюху, кивнула, чтобы тот сбитня принес.

Потихоньку Устя и опамятовала.

— Пойдем, нянюшка. Наверное, от запаха того мне дурно стало.

А, вот и объяснение. Дарёна и сама не представляла, как с такими бабы обнимаются. Небось, упасть рядом можно, кабы еще не вывернуло…*

*- запах табака того же 16 в. и нашего табака, поверьте, две большие разницы. Концентрация-с. Современного курильщика унесли бы с одной затяжки. В реанимацию. Прим. авт.

— Конечно, Устя. Ты посиди еще минуту, да и пойдем себе?

— Да, нянюшка. А ты не знаешь, кто это был, такой вонючий?

— Не знаю, деточка.

А вот Устя знала.

Рудольфус Истерман. Выжил, мерзавец! Ах, какая жалость, что ему стали не хватило! Еще один человек, которого стоило бы убить. Но — не сейчас. Пока — ярмарка.

* * *

Дарёна только головой покачала, когда боярышня решила дальше по ярмарке погулять.

Ох, ни к чему бы это! Ни к чему… и вонь тут непотребная, и люди самые разные. Но Устинью Алексеевну, коли она решит, не переупрямить. Вроде тихая-тихая, а характер… он тоже тихий. Как каменная плита — и не шумит, но и не сдвинешь. С Аксютой проще было, той что скажешь, то она и сделает, куда поведешь, туда и пойдет. А Устяша… есть в ней нечто такое, непонятное нянюшке.

В прабабку пошла, наверное. Ту тоже не сдвинешь, коли упрется. Гору лопаткой срыть легче.

Идет, приглядывается, приценивается. Две корзины рябины сторговала, здоровущие такие, и дешево. И рябина хорошая, Дарёна лично осмотрела. Не гнилая, не порченая. Дома перебрать на скорую руку, да и варить варенье.

Откуда только Устя все тонкости узнала? Раньше на кухню