Неладная сила - Елизавета Алексеевна Дворецкая Страница 15

– Демка? – раздался перед ним слабый женский голос. – Ты что же, и не видишь меня?

– Ежкина касть…

Опомнившись, Демка обнаружил прямо перед собой крестную. Мавронья, женщина добрая, после смерти родителей взяла Демку к себе и худо-бедно вырастила. Заботы состарили ее быстрее возраста: еще крепкая и проворная, была она худа, смуглое от загара лицо покрывали мягкие частые морщины, из-под платка виднелись седые волосы у пробора. Повадки Мавронья имела тихие, робкие, никогда не повышала голос. Двое взрослых сыновей давно взяли над ней верх, но привязанность к непутевому крестнику была единственным, в чем она им не уступала.

– Что бредешь, нога за ногу? – Мавронья сочувственно посмотрела на Демку. – Бледный ты какой-то, желанной мой. Худо спал? Или нездоров? Или опять не поладил с кем?

– Да, я… – Демка потер лоб под спутанными кудрями. – Ничего, мать.

– Уж как бы и правда… – Мавронья тревожно посмотрела на него. – Слышно, бабы говорят…

– Что говорят?

– Будто Куприян-кудесник, из Барсуков, тебя изурочил. Коли правда, так ты лучше пойди к нему, повинись, Демушка, пусть он порчу назад возьмет. Уж больно он колдун сильный – что он нашептал, другому никому не отшептать. Зайди ко мне, я тебе яичек дам пяток, поклонишься…

– Да не урочил меня никто! Бабы твои глупости болтают.

– Как же глупости! Вон у тебя след-то на щеке – Устинья, говорят, приложила? Видно, тяжелая у ней рука. А дядька и разгневался. Одна ж она у него. Не стоило бы тебе с Куприяном-то вздориться! Хоть он и говорит, что, мол, волхование навек покинул, а только не верится мне…

– Не вздорился я с ним! А щеку… это я так… отлежал.

Кое-как отвязавшись от доброй крестной, Демка пошел домой, но там сидеть было противно, и он ушел бродить по окрестностям Сумежья. В эту пору гулять скучно – деревья голые, земля желто-серая от прелой травы и листвы, в лесу кое-где еще лежит льдистыми кучами грязный снег. Демка прошелся по здешнему жальнику… потом обнаружил себя на тропе к Игореву озеру. Синие цветочки – леший знает, как называются, – полосами тянулись вдоль тропы, словно указывая дорогу, заманивая. Качались на ветру, будто подмигивая: иди, иди, ждут тебя… Демка сел на поваленный еловый ствол и сжал голову руками. Перед глазами мерцало лицо девы в домовине. Он видел его совершенно неподвижным, но в его воображении эти яркие губы призывно улыбались, а ресницы трепетали, будто вот-вот поднимутся. Какие у нее глаза? Голубые, как небо? Как вот те цветы? Но если он встретит ее взгляд… «Догадайся ты меня поцеловать – стану я твоей невестой…»

Демка забрал в кулак клок собственных волос и сильно дернул. Какая из нее невеста? Она мертвая! Не бывает таких невест. Разве что кому на тот свет скорее охота… Потер щеку под бородой. Красное пятно не сходило, и это начинало Демку бесить. Впервые в жизни он ощутил себя во власти сил, невидимых и неслышных, с которыми непонятно как бороться – и уж точно не помогут кулаки.

* * *

С трудом поднимая тяжелые веки, Демка видел в избе слабый блеск огня – горела лучина, вставленная меж камней печи. Было ощущение глубокой ночи – вокруг тишина и бесконечная тьма, как черное море. У печи сидела женщина, но он видел только ее смутные, темные очертания и не узнавал. Он весь горел, обливался потом, а потом пот разом остывал и превращался в пленку льда на коже, и его начинало трясти от холода. Веки опускались, сознание начинало меркнуть. Откуда-то раздавался смех – глумливый гогот, истинно бесовский. Демка не понимал, кто может так мерзко гоготать у него под окном, хотел попросить женщину, чтобы прогнала этих хохотунов, но не мог даже шевельнуть головой. И он погружался, тонул, свет лучины таял где-то наверху…

Когда он снова очнулся – или ему показалось – вокруг было совсем темно. А он куда-то плыл вместе с лавкой, на которой лежал, невидимый могучий поток уносил его, и все тело пронзало ужасом от невозвратности этого движения. В изголовье снова сидела женщина – среди темноты она выделялась еще большей темнотой. И говорила – минуя слух, прямо в душу.

«Имя мне – Смамит. Двенадцать детей родила я, но всех их убил Сидерос, демон злой, с телом из железа. Встала я и побежала от него, и направилась на гору, чье имя – единственное в мире. Там сделала я себе дом из меди и засовы из железа. Пришли ангелы Сини, Сасини и Снигри и сказали: «Открой нам». Я ответила: «Я вам не открою». Они сказали: «Сделаем лестницу и войдем к ней». Тогда я открыла им. Они убили моего сына. И снова бежала я, и пошла к морю великому, что зовется Пелагос. И пришли Сини, Сасини и Снигри, и поймали меня посреди великого моря, и стали душить меня, чтобы убить…»

Язык, на котором говорила женщина, был совершенно Демка незнаком; чуждость этого языка пугала, ведь на белом свете нет таких! Но он все понимал, и это ужасало как знак, что и он отныне житель этого чуждого, темного мира – мира давно минувших веков и вымерших народов. И всей нечисти, что обитает там.

«Сказала я: клянусь вам тем, кто измерил море ладонью своей, если отпустите меня, то во всяком месте, где будут вспоминать имя Сини, Сасини и Снигри, я не стану убивать, душить и мучить сыновей и дочерей, которые есть у человека и которые будут у него, а также его имущество, его животных и его пищу. Именем этих ангелов клянусь и именем этим приношу клятву. И тогда связали они и запечатали меня – мои руки, мои ноги и мою шею…»

Где-то наверху блеснул пламенный свет – это расколола черное море молния, раскатился гром, и в громе зазвучали мужские голоса.

– Связана Смамит…

– Связана Лилит…

– Связана Меваккалта…

– Связан демон-шед…

– Связан Данахиш…

– Связан Рони…

– Связан Заккай…

– Связан демон-идол…

Голоса догоняли один другой, громовые раскаты катились и катились, и постепенно светлело, и делалось легче дышать, меньше давила на грудь тоска безнадежности. Но ужас не отпускал: тени древних демонов носились вокруг, и каждый вскрикивал, когда голос грома называл его имя.

– Связаны все злостные вредители, которые есть в сем доме, – рокотали голоса молний. – Вот этот дом, шестьдесят сильных вокруг него, все они держат по мечу, опытны в