Анчутка - Алексей Малых Страница 41

Сорока, тогда и не Сорокой была вовсе, другое имя носила, любовью пропитанное, матерью ей данное. Отряхнула грёзы прошлого, что молнией воспоминаний вернулись, теперь здесь её вотчина— Дикое поле приютило, раны залечило, приголубило. Да всё же не родное…

— Если тебе так плохо здесь, почему не бежишь? — Сорока, давно видела, что Храбру не в радость эта жизнь, что такое услужение тяготит его чрезмерно, а иначе нельзя — смерть тогда — беглых рабов не возвращают, на месте рубят, а если семья есть, то и их тоже — от этого и не бегут, терпят.

А коли и убежать получится — обрекать себя на вечное скитание, согласиться быть изгоем в своих же весях, а в иных быть вечным странником. Да и чужими все для родных становятся, когда из полона возвращаются, а Храбр, по его рассказам, с измальства в рабстве, а о Креславе знала, что, когда тот вернуться хотел, свои же и изувечили. Так то ведь по одиночке, а теперь их трое, что им станется? не пропадут — так Сорока думала.

— Что держит тебя у этого злого хана? У тебя и конь есть и можешь свободно уходить из курени. Давай бежим? И Креслава с собой позовём.

Манас молчал, перебегая с одного бледного озерца Сороки на другое, понимая, что не бежать ему от своей крови, что девица пребывает в слепом неведении, что страшится он той минуты, когда правда ей откроется: что они враги друг другу, что они брат и сестра…

Но почему же он так не уверен в ней — его то эта правда не поколебала?! Так почему же его руки похолодели, а внутри всё застыло, превратившись в груду льда?

Резво схватившись за плечо Сороки, Манас одним движением притянул её к себе, да так быстро, что остроконечная шапочка с той слетела. Прижав к своей груди девичью голову и положив щеку с тонкой порослью на её макушку, пахнущую свежими травами, он зажмурился и только крепче обнял, скользнув руками вниз по спине, не желая её отпускать от себя… никогда.

— Да, что случилось? — попыталась выпутаться из этих липких силков.

— Нам нужно торопиться, — наконец отпустил девицу.

Поспешно оседлав второго коня, они вдвоём направились в степь, лишь подёрнутую сумрачной поволокой.

— Куда мы? — выведывала по пути Сорока.

— К каму, — сухо тот отвечал.

Он, с неизменным постоянством, беспокойно оглядывался по сторонам, привставая в круглых стременах, словно опасался преследования — он чувствовал, что дядькины соглядатаи рядом, а увидеть не мог, поэтому и спешил.

Его лицо было серьёзным, полным решимости и даже будто заострилось от тех мыслей, что крутились в его голове, Сорока даже боялась о чём-то спросить, но понимала, что случилось что-то очень плохое и просто смиренно следовала за ним.

— Прочь, — каркнул кам, вылетев к ним навстречу из вежи.

Манас лихо спрыгнул с седла и приветственно встал на одно колено, коснувшись кулаком земли, как подобает склониться в уважении. Кам, даже не слушая, скрылся в своей веже. Потом выскочил с кувшином в руках и набрав чёрного кумыса в рот (самогон из кумыса) подскочил к коню, которого Сорока держала под узды. Тот нервно всхрапнул, замотав головой, а кам пропустил сквозь сомкнутые губы содержимое рта, которое распыляясь фонтаном окропило опешевшую Сороку.

— Мёртвая! — изрыгнул из себя. — Не пристало мёртвых трогать, а ты её ко мне привёл. Прочь, прочь, — забубнил, потрясая своей головой и выпучив глаза.

— Соверши обряд, — Манас обнажил свой булатный меч, исподлобья буравя степного ведуна, который прихлебнул кумыса ещё. — Или хана боишься, больше чем моего меча?

— Что мне хан, если я с духами общаюсь — боги будут гневаться! — воскликнул тот, выплеснув ещё порцию кумыса на Сороку, которая вовремя отпрянула.

— Пусть их гнев падёт на меня! — с этими словами Манас, стремительно взявшись за клинок и обхватив оголённой ладонью острую кромку, дёрнул меч, надсекая кожу до крови. Сцедив пару капель на жертвенник возле огня, вечно горящего рядом с вежей кама, он вновь потребовал желаемого. — Соверши обряд, кам.

Эта решимость юного степняка подкупила кама, сделав того более смелым, Подойдя к Сороке ближе, он долго смотрел в её голубые, словно демонские глаза, потом принялся обнюхивать её, заставляя юницу почувствовать себя неуютно. Та жалась и пыталась отпрянуть от назойливых морщинистых рук, которые ощупывали её, перебирали её льняные косы. Кам, изучающе заглянул под них и кивнув головой, верно согласился с требуемым от него. Зашёл в свою вежу, обряжаясь в огромную маску похожую на человеческую голову, только вместо волос были хвосты пум и барсов, а в перекошенный рот на изломанном гневом лице, были вставлены, словно рожны в вал, клыки вепря.

— Зачем ты привёл меня сюда? — в который раз спросила Сорока, немного побаиваясь этого половецкого ведуна, но полностью доверяя Манасу. Вопрос был более не с упрёком, а с интересом, чего дальше ожидать.

— Это убережёт тебя, — коротко ответил степняк, взяв трепетной ладонью её хрупкую. Этого было достаточно.

Кам подкормил жертвенный огонь парочкой сухих веток, принялся плясать перед ним, призывая духов, бил в свой бубен и низко распевал свои заклинания. От возжжённых трав и от зелья, которое Сороке дал тот выпить, в её голове помутилось и, уже не в силах держаться на ногах, она осела. Чтоб юница не упала Манас пристроился за её спиной, заботливо поддерживая, ощущая тепло развивающееся в своей груди от сей неявной близости. Всё поплыло в голубых глазах, всё смешалось. Костёр уходил высоко в небо, переливая в него своё пламя и, тесня его жёлтый, закатный цвет, соединяясь с ним. Бубен, казалось, замер в своём последней звуке и монотонным единым гулом проник в самую суть естества Сороки, не давая более её мыслям летать, а быть прижатыми словно глыбой льда, даже не давая той вздохнуть. Ей казалось, что и вздох её был бесконечно долгим и уже вроде как и нужно испорожнить его из себя, но лёгкие ещё не наполнились даже на половину. Дурманом как едким дымом заполонило все внутренности, его чернью окрасило белые кости, выворачивая всё наружу.

От подступившей тошноты Сорока повернулась набок и вырвала в чашу, которую подставил под её рот Манас. Он