Кармен. Комсомол-сюита - Зоя Орлова Страница 4

для меня горечь этого «миндаля» оказалась невыносимой. Подглядывая в ту ночь за Вадимом, я поняла, что я для него — никто и ничто, пустой звук. Он даже не заметил, что именно я выкрикнула «Хочешь, мы все с тобой будем, по очереди. Правда, девочки?». Он даже не помнил, как однажды лишил меня девственности, неумело, как это бывает у любопытных подростков, правда по обоюдному согласию. Просто нам обоим тогда было ужасно интересно, как «это» бывает. И нам обоим очень повезло, что наше детское любопытство не закончилось «нежелательной беременностью подростка», как пишут в журнале «Здоровье». Об этом опыте сопливых естествоиспытателей никто тогда не узнал, к счастью.

Какая же я дура… Идиотка. Годы учебы и жизни в интернате для детей советских специалистов, работающих за рубежом, научили меня много чему, только не мудрости и пониманию человеческой природы. Вынужденная самостоятельность помогла мне выработать много полезных навыков, только не дала ответа на вопрос «что такое любовь». Предполагалось, что эту тему нам объяснят родители, на худой конец родственники. Но родителям и родственникам, как оказалось, было не до нас. И тут некого винить, наверное. Если твои родители разведчики-нелегалы, дипломаты в недружественной стране, полярники или какие-нибудь великие артисты или музыканты, то они служат в первую очередь Родине, а семье — по остаточному принципу. Такие родители не вылезают из командировок, добывая родной стране секретные сведения, укрепляя престиж или зарабатывая валюту. И им важно знать, что дети в надежных руках, ведь заботливые бабушки и преданные тетушки есть далеко не у всех. Многие работники советских посольств брали с собой за границу детей, там учили их в русских школах, но у моих папы с мамой, видимо, такой возможности не было. Поэтому в пятом классе они перевели меня из обычной московской школы в специальный, ужасно престижный интернат с углубленным изучением иностранных языков.

К спокойному принятию этого решения моих родителей я пришла не сразу, только ближе в выпускному классу. От осознания полегчало, но чувство одиночества никуда не ушло. И жило во мне все следующие годы, когда я поступила на журфак и на первом же курсе влюбилась в Вадима, которого знала, как облупленного, еще с интернатский времен. Ну как же, это ведь именно с ним я когда-то изучала тонкости физиологии. Как такое забыть? Но близко мы сошлись уже в студенчестве, и я была уверена, что уж ко мне-то он по-настоящему неравнодушен. По крайней мере, гораздо больше неравнодушен, чем к остальным сокурсницам.

Пять лет студенческой жизни как один день. Вадька оказался настоящим кобелиной, как говорится, кобель от бога. А я вела себя как безмозглая дурында — бегала за ним, дарила подарки, делала ему курсовые, один раз даже практику за него отрабатывала, идиотка. И была на седьмом небе от счастья, когда однажды, после студенческой пьянки, он сгреб меня в охапку и уволок, как паук Муху-цокотуху, в свое логово. Секса тогда толком так и не получилось, Вадька был пьян в хламину, его хватило только на то, чтобы спустить резинку своих трусов и «излить душу» мне на живот. Но мне тогда это казалось актом невероятного доверия. Какая хрень…

В общем, застав кобелину Вадика на сучке по имени Анжела, я психанула и решила доказать этому ушлепку, что я не какая-то алчная дрянь, которая только и мечтает, что лечь под иностранца и свалить из Рашки. Нет! Я глубоко мыслящая, продвинутая, прогрессивно настроенная личность, которая готова «положить жизнь на благо Отечества», как писали светлые умы дореволюционной России. Вот так. Чтобы доказать это, я на следующее же утро ломанулась в комиссию по распределению и выпросила, нет, выскандалила себе направление в настоящую, кондовую российскую глубинку. Самые конченые романтики журфака рвались тогда на Байкало-Амурскую магистраль, на Дальний восток, туда распределение уже было закрыто, а вот в родные Мухосрански и Зажопински — пожалуйста! Никто не рвался в захудалую глубинку. Вот и пусть этот говненыш Вадик узнает, какая я принципиальная, и сдохнет от раскаянья. Нет, пусть лучше его разобьет импотенция! До конца его жалких дней. А я молодец!

Все это вертелось в моей голове, пока самолет, пропахший потными носками и желудочным соком, гудя, как сонный шмель, нес меня в глубину необъятной Родины, в провинциальный областной аэропорт.

Конечно, ректор вуза тут же стуканул моим родителям. Меня вызвали к телефону в кабинет ректора, потому что это был международный звонок. Мама и папа дозвонились из Франции, чтобы вправить мне мозги. «Ха-ха» три раза! Поздно. Я очень любила родителей, это правда, я их боготворила, они для меня навсегда герои и ангелы-хранители. Но во Францию я не хотела. И даже если бы не история с кобелем Вадькой, я, скорее всего, съездила бы в Париж, чтобы побыть с мамой и папой какое-то время, а потом все равно вернулась бы домой.

Видала я эту Францию. Да, красиво, цветочно, много солнца и живой романтики. Но почему-то меня хватало ровно на три недели, а потом я начинала тяготиться этой открыточной красотой. Набережные уже не выглядели столь уж чистыми, знаменитые парижские клошары — живописными, а вечные бездельники за столиками уличных кафешек на Монмартре начинали раздражать своей пустой болтовней и местечковым пафосом. Видимо, не приспособлена я для жизни в этой сказочной стране голодных художников и романтичных любовных историй а-ля «Собор Парижской богоматери».

— Ты будешь жалеть об этом, Муля! — рыдающим голосом кричала в трубку мама. — Это ты просто в порыве чувств, на нервах… Опять поспорила там с кем-то? На что спорила-то? Опять на бутылку шотландского виски? Или на блок красных «Филип Моррис»?

— Нет, мамочка, я ни с кем не спорила, — бубнила я, — это только мое решение. Я уже взрослая, мама!

— Муля, — трубку перехватил отец, — Мумулечка, родная, мы просто очень за тебя волнуемся. Да и не виделись уже так давно… Очень хочется тебя обнять. Мулик, доченька, может все-таки приедешь к нам? Я знаю… знаю, что ты не прониклась любовью к исторической родине твоего папки. И все же подумай еще, дочка, ради нас с мамой.

Папка… Я уже кусала губы и готова была разреветься. Но у меня хватило сил ответить:

— Папочка, миленький, я вас очень-очень люблю. Но… можно я сделаю так, как решила? Я хочу попробовать сама. Простите меня.

Отец вздохнул, помолчал и наконец произнес:

— Ну что ж… Чему быть — того не миновать. Позвони как доберешься. А куда именно едешь?

—