Марина Струк - Обрученные судьбой Страница 33

Но Владислав не шевельнулся, просто стоял и внимательно разглядывал ее, будто пытаясь отыскать в ее лице что-то.

— Ты тогда плакала, панна. Я сделал тебе больно?

Для Ксении этот вопрос прозвучал настолько неожиданно, настолько необычно, что она вздрогнула, растерявшись на миг, мучительно краснея от непристойности его речей. Она хотела промолчать, не отвечать на вопрос, но по пытливому взгляду Владислава поняла, что тот не успокоится, пока не узнает ответ на него. И хоть она знала его совсем мало, но уже успела понять, что шляхтич всегда добивается своего.

— Нет, — опустила голову Ксения, пытаясь уйти от его внимательных глаз, но он вдруг шагнул к ней и поднял ее голову вверх, обхватив пальцами ее подбородок.

— Но ты ведь плакала! — настойчиво проговорил Владислав, и Ксения вдруг невольно разозлилась. Чего он ждет от нее? Какого ответа? Разве не должна она была плакать после пережитого позора? Разве не знает он, что означает для нее то время, что они провели вместе в лесу? А потом вспомнила, что Марфа говорила ей — будто бы лях был подле возка, когда она вернулась из леса. Слышал ли он о том, что она поведала своей служанке, о чем именно плакала? И если слышал, неужто специально ныне пытает ее о причине ее слез два дня назад?

— А я должна была радоваться, лях? Своему сраму? — резко ответила Ксения, глядя ему в глаза дерзко, с вызовом. В их черноте что-то промелькнуло неуловимое для Ксении, но она поняла, что настроение Владислава тут же поменялось по его напрягшимся пальцам, удерживающим ее подбородок в плену.

— Тпру, Ксеня, тпру! — В голове вдруг возник голос Марфуты, будто она была подле и шептала ей прямо в ухо. — Не надо злить и дразнить ляха. Ласка, Ксеня, ласка…

Но Ксения не могла перешагнуть через впитанные с годами наставления мамок: коснуться самой чужого мужчины — срам и позор на веки веков для порядочной женщины. А потому поспешила сменить тему разговора, усмирить начавшую просыпаться в нем злость на ее дерзкое поведение. Разве не так она пыталась поступать, когда уже почти над головой висела запрокинутый кулак супружника? Отвлечь и заговорить. Иногда ей это помогало.

— Пояс у тебя богатый, — вдруг проговорила Ксения, вспомнив неожиданно, как блеснул тот когда-то в свете костра, в ту ночь, когда Владислав приходил к ее возку. Он нахмурился недоуменно, и Ксеня повторила, указывая рукой на предмет разговора. — Богатый у тебя пояс. Да и перстни на пальцах непростые. На один такой можно вотчину взять большую.

Владислав ничего не ответил, пристально глядя ей в глаза, будто пытаясь прочитать ее мысли, что метались ныне в ее голове, как шальные. Она же, коря себя за то, что совсем не о том надо было речь начинать, все же снова попыталась разговорить его.

— Я знаю, что твой отец — богатый человек в твоей стране, власть имеет большую в своих землях. И пусть ты не старший сын, но тебе вовсе не было нужды идти на Русь. Ни тогда, с Самозванцем, ни ныне… — она оборвала свою речь, вдруг вспомнив, по какой причине он здесь сейчас, и почему сама стоит напротив него в этот миг. Владислав же вдруг усмехнулся, заметив ее смущение, ее растерянность.

— Ты же сама знаешь, почему я ныне здесь, в Московии, — проговорив это, Владислав вдруг сам вмиг посерьезнел. Лоб пересекли морщины, будто мысль, что пришла в это мгновение в голову причиняла ему нестерпимую боль. — Я и сам позднее не раз задавал себе этот вопрос — что потянуло меня тогда на Москву под стягом зятя пана Мнишека? Не нажива меня влекла, хотя, признаю, никогда она не бывает лишней. Что же тогда? Воинская слава? Стремление показать свою доблесть? Собственная гордыня? A contrario {2} воли моего отца? Dominus et deus noster sic fueri iubet {3} — вот основное кредо, по которому живут на землях Стефана Заславского. Не понимаешь, верно? Я вижу, что не понимаешь. Слишком дорогой была тогда цена моему самолюбию! Слишком велика вина!

Владислав перевел взгляд куда-то вниз, и Ксения проследила за его движением. Он неотрывно некоторое время смотрел на небольшое золотое распятие, что висело на черной, перевитой золотым шнурком, нити. Видимо, оно выскользнуло из-под рубахи, когда Ксения склонялась к воде недавно, да так и осталось висеть поверх тонкой ткани.

Владислав вдруг взял тонкий крестик на свою ладонь, разглядывая его, будто оно весьма заинтересовало его.

— Моя мать была протестанткой. Твоей веры была, — неожиданно проговорил Владислав, не отрывая глаз от золота на его ладони. — У вас даже крест нательный другой, не такой, как в нашей вере. Все другое. И понятия другие, и правила, по которым живете. Разве можно с бабами воевать? — добавил он зло.

— А сам что делаешь, пан? Разве не через бабу месть свою хочешь сотворить? — не смогла удержаться и прикусить свой язык Ксения. Ох, и когда же она сумеет обуздать свой нрав, что так и толкает на то, что возразить этому пригожему ляху? С мужем удалось же, что же с Заславским-то не выходит?

— Не я первый эту войну начал, панна, — возразил Владислав, поднимая голову и заглядывая ей в глаза. — Да и не думал я через тебя месть творить. Хотел Северского из вотчины выманить, где он заперся, как только услыхал, что моя хоругвь близко. Вот и захватил тебя в полон. Мой нарочный оставил в тыне усадьбы послание твоему супругу — стрелу с одной из твоих кисей да с поясом с моим гербом. Да только не пожелал за тобой пойти муж твой, встретиться со мной лицом к лицу, пся крев! Предпочел, чтобы ты позора хватила к ляшском плену! Позор и смерть жены все лучше для него, чем жизни самому лишиться. И за такого тебя отец замуж отдал!

Ксения отстранилась бы от него, отошла бы, но шнурок от распятия, что он по-прежнему держал в ладони, не позволило ей отдалиться от Владислава. Неужто ведает Матвей Юрьевич о полоне? Неужто правду лях говорит? Тогда пропала она совсем, пропала!

— Потому нет у меня иного пути, как с собой тебя увезти. Через тебя отомстить врагу моему, коли так звезды сошлись, — продолжил Владислав. Ксения же стояла ни жива, ни мертва, будто жизнь из нее утекала с каждым словом поляка. Ныне ей никак нельзя к мужу возвращенной быть! На ней выместит Северский злость от своего позора и бессилия. Единственный путь жизнь сохранить — умолять ляха отправить ее к семье в Москву или в вотчину батюшкину, что под Коломной. А иначе смерть ей… Уморит ее Северский!

Она неосознанно коснулась кончиками пальцев шрама на левом виске. В ту ночь она едва не отдала Богу душу, испытав на себе всю силу гнева своего мужа. С тех пор она знала, на что тот способен. Потому-то и верила без сомнений во все слухи и говоры, что доходили до нее изредка о зверствах Северского. Она и ранее не сомневалась шибко, но убедиться в том самой…