Летний сад - Полина Саймонс Страница 32

Еды для двухсот человек там не было; их держали на прямоугольной площадке, окруженной колючей проволокой; на вышках по четырем углам стояли охранники. Никакой еды, кроме лошадей, которых каждый день в полдень охранники убивали и оставляли посреди умирающей от голода толпы с ножами. Они давали людям шестьдесят секунд, а потом открывали огонь. Александр выжил только потому, что сразу бросался к голове лошади и вырезал язык, прятал его в робе и отползал прочь. На это ему требовалось сорок секунд. Он проделывал это шесть раз и делился языком с Успенским. Паши уже не было.

Татьяна стояла перед Александром, прислонившись к поручням палубы и прислушиваясь к плеску воды. Он курил. Она пила чай.

– Так что там случилось? Почему ты ужинал один?

– Я не хотел ужинать вместе с тобой и видеть твой осуждающий взгляд. Не хочу, чтобы меня осуждали, Таня… – Он показал на нее пальцем. – А в особенности ты. Сегодня из-за Энтони мне пришлось иметь неприятный и нежеланный разговор с искалеченным евреем из Голландии, он по ошибке принял меня за брата по оружию, но узнал, что я сражался за страну, которая отдала Гитлеру половину польских евреев и всех украинских.

– Я не осуждаю тебя, милый.

– Ни на что я не гожусь. Даже для вежливого разговора. Ты, возможно, права, права, я не могу заново выстроить свою жизнь, работая на лодках Мэла, но ни на что другое я не способен. Я не знаю, как быть чем-то. У меня в жизни была только одна работа – я был офицером Красной армии. Я знаю, как обращаться с оружием, устанавливать мины в земле, водить танки, убивать людей. Я умею сражаться. Ох, и еще я знаю, как сжигать дотла деревни. Это все, что я умею. И я делал все это ради Советского Союза! – воскликнул он, глядя на воду, не на Татьяну, а та стояла на палубе, внимательно глядя на него. – Я полный неудачник, – продолжил Александр. – Я накричал на Энтони, потому что нам приходится делать вид, что я кто-то другой. Мне приходится лгать, отрицать себя. Точно так же, как в Советском Союзе. Иронично, да? Там я отрицал свою американскую суть, а здесь отрицаю советскую.

Он стряхнул в воду пепел с сигареты.

– Но, Шура, ты ведь был не только солдатом, – сказала Татьяна, не в силах отрицать, что он прав.

– Хватит делать вид, что не понимаешь, о чем я! – огрызнулся он. – Я говорю о том, как просто жить!

– Ну, я понимаю, но прежде ты справлялся, – прошептала она, отворачиваясь от него и глядя вдаль, на темный залив.

Ну почему не появится Энтони и не помешает разговору, который, как с запозданием осознала она, ей не хочется продолжать? Александр был прав: было много такого, в чем ей не хотелось бы разбираться. Он не мог говорить кое о чем, и она не хотела. Но теперь она очутилась в самой гуще этого. Приходилось.

– Мы хорошо жили в Лазареве.

– Это была фальшивая жизнь, – возразил Александр. – В ней не было ничего настоящего.

– Это была самая настоящая жизнь из всего, что мы знали. – Ужаленная его горькими словами, Татьяна опустилась на палубу.

– Ох, послушай! – пренебрежительно произнес Александр. – Там было то, что было, но всего какой-то месяц! Я возвращался на фронт. Мы притворялись, что живем, пока бушует война. Ты занималась домом, я ловил рыбу. Ты чистила картошку, пекла хлеб. Мы вешали простыни на веревку для просушки, как будто мы и вправду живые. А теперь мы пытаемся повторить это в Америке. – Александр покачал головой. – Я работаю, ты прибираешься в доме, мы копаем картошку, ходим в магазин… Мы едим вместе. Мы курим. Мы иногда разговариваем. Мы занимаемся любовью… – Он помолчал, глядя на нее с сожалением и притом… обвиняя? – Но это не та любовь, что в Лазареве.

Татьяна опустила голову; та любовь была запятнана ГУЛАГом.

– Но что-нибудь из этого может дать мне еще один шанс спасти твоего брата?

– Ничто не может изменить того, что не может измениться, – ответила она, прижимаясь головой к коленям. – Мы можем изменить лишь то, что может измениться.

– Но, Таня, разве ты не понимаешь: то, что мучает тебя сильнее всего, – это как раз то, чего ты не можешь исправить?

– Это я понимаю, – прошептала она.

– И разве я тебя осуждаю? Давай подумаем. Как насчет того, чтобы изгнать лед из границ твоего сердца? Это поддастся переменам, как ты думаешь? Нет-нет, не качай головой, не отрицай этого. Я знаю, как все было прежде. Я знаю ту веселую глазастую девочку шестнадцати лет, которой ты когда-то была.

Татьяна и не качала головой. Она ее опустила; это совсем другое дело.

– Ты когда-то прыгала босиком по Марсову полю вместе со мной. А потом, – продолжил Александр, – ты помогала мне тащить тело твоей матери на санках на промерзшее кладбище.

– Шура! – Она поднялась на подгибающихся ногах. – Из всего, о чем мы могли бы поговорить…

– Тащили на санках, – прошептал он. – Всю твою семью! Скажи, что ты все еще не на том льду озера…

– Шура! Прекрати! – Татьяна попыталась зажать уши.

Он схватил ее за руки и поставил перед собой.

– Ты все еще там, – произнес он едва слышно, – ты все еще пробиваешь дыры во льду, чтобы похоронить их.

– Ну а как насчет тебя? – неживым голосом возразила Татьяна. – Ты каждую ночь заново хоронишь моего брата после того, как он умер на твоей спине.

– Да, – так же безжизненно согласился Александр, отпуская ее. – Именно так. Я рою яму в замерзшей земле для него. Я пытался его спасти, но я его убил. И похоронил твоего брата в неглубокой могиле.

Татьяна заплакала. Александр сел и закурил: для него это было вместо слез, яд в горле подавлял боль.

– Давай уедем и будем жить в лесу, Таня. Потому что ничто не заставит тебя снова прыгать рядом со мной в Летнем саду. Не только я исчез. Так что давай будем варить уху на костре в нашем стальном котелке, будем и есть и пить из него. Ты заметила? У нас одна кастрюля. У нас одна ложка. Мы живем так, словно все еще на войне, в окопе, без мяса, без настоящего хлеба, без каких-то вещей, без гнезда. Только так мы с тобой можем жить – как бездомные и заброшенные. Мы обладаем друг другом, не раздеваясь, прежде чем они не начали снова стрелять, прежде чем к ним подошло подкрепление. Мы до сих пор там.