Вера - Алиса Клима Страница 32

Вера никогда не училась танцевать, это было внутри ее. Энергия, кипевшая в ней, направлялась на все, что она любила. И Ларионов думал о том, что всем этим он бы хотел обладать, он все яснее чувствовал, что желал обладать Верой.

С последними аккордами каждый принял свою позу. Вера – на одном колене впереди, матрос-Маша позади, подбоченившись, а Алеша – кокетливо подперев рукой щеку.

Вера видела восхищенный взгляд Ларионова и как он и Степанида свистнули через пальцы. И только в ней возникла снова нежность к нему, как она заметила насмешливое лицо Шурочки, прикованное к Ларионову немым призывом к разврату. Вера вспыхнула. Она видела раскисшего, влюбленного Подушкина, и что-то толкнуло Веру, помимо ее воли, что-то страшное и необъяснимое направило ее по пути, по которому в другой момент она бы не пошла. Это было зло, которое было порождено ревностью и теперь разрушало все вокруг, заглушив робкий голос милосердия.

Вера решительно подошла к Подушкину и взяла его за руку. Она позвала его наверх, а он покорно за ней последовал. Ларионов проводил их взглядом из-под лестницы, но Вера не хотела даже его замечать. Все решили, что Вера затеяла еще какое-то действо, и принялись обсуждать танец и хвалили Алешу, Машу и Архипа.

– Верочка, ты такое чудо! – бормотал Подушкин. – Куда мы идем?

Вера молчала и тащила его наверх, на чердак. На чердаке Вера, все еще в костюме казака, остановилась. Подспудно она понимала, что делала гадость, но зло уже запустило маховики жестокости, и Вера со всеми ее добротой и нежностью не могла противостоять ему.

Она скинула папаху, подняла глаза на Подушкина и, несколько поколебавшись, взяла его за руки. Подушкин выглядел жалко и озабоченно.

– Женя, – спросила она тихо, – я нравлюсь тебе?

Подушкин задрожал и засуетился.

– Верочка, как же можно спрашивать? Ты же знаешь, что я готов на все ради тебя, я…

– Поцелуй меня, – сказала решительно Вера.

Подушкин опустил глаза, потом снова посмотрел на Веру, в его глазах мерцали слезы, и он глупо улыбался и быстро моргал.

– Ты действительно этого желаешь?

– Да, это надо, – не помня себя, говорила Вера.

– Надо? – изумленно спросил Подушкин.

– Замолчи, Женя! – вскрикнула Вера. – Ты поцелуешь меня?!

Подушкин дрожащими руками взял ее лицо, как берут в руки наполненную до краев чашу, которую боятся расплескать и не знают, куда пристроить. Вера зажмурилась.

Внизу тем временем Алина Аркадьевна заметила долгое отсутствие дочери и Подушкина и в предчувствии неладного окликнула Степаниду:

– Стеша, поди позови Веру и Подушкина.

– Я схожу, – вдруг резко сказал Ларионов и, не дожидаясь позволения, стал подниматься по лестнице.

Алина Аркадьевна нутром чувствовала приближение новой драмы. Она сетовала на то, что Архип привел с собой Шуру, но в то же время понимала, что не могла уберечь детей от взросления. Ей вспомнилось, как она сама была в юности влюблена в знакомца семьи, старше ее на три года, и как сгорала от ревности, когда он оказывал внимание другим девицам, и как плакала и делала глупости и даже хотела спрыгнуть с крыши, но крыша оказалась горячей и она передумала, а потом забыла о своем намерении.

Ларионов взбежал по лестнице и, услышав возню на чердаке, быстро поднялся туда. Войдя в чердачную комнату, он увидел Подушкина, прижавшего лицо Веры к своим губам и лобызавшего ее. Очки его перекосились, локти были неуклюже расставлены в стороны.

– Верочка, я люблю вас, – бормотал он.

– Пусти, дурак! – крикнула Вера и оттолкнула его.

Подушкин, сам не свой, пытался найти выход с чердака и наткнулся на Ларионова, который даже не смотрел на него, а смотрел на Веру, утиравшую лицо, с размазанными черными усами, возбужденную и встревоженную.

– Не смотрите на меня! Не смейте! Не смейте! – закричала она и бросилась вниз в свою комнату.

Там она рыдала на кровати от обиды и омерзения, от любви, раздиравшей ей сердце, а главное, оттого, что совершила мерзость по отношению к Подушкину: использовала его для того, чтобы отомстить и унять свою ревность. Кроме гадости и горечи она ничего не чувствовала.

– Гадость, грязь, грязь, – шептала она и заливалась слезами.

Ларионов спустился вниз и сообщил Алине Аркадьевне, что Вера пошла переодеться.

– А что с Подушкиным? Он выбежал прочь как ошпаренный. Размахивал руками, что-то бормотал, – обратилась она к Ларионову, на котором не было лица.

– Я только знаю, что с Верой все в порядке, – сказал он и, выпив залпом стакан водки, вышел на воздух.

Вера проплакала, как ей казалось, весь вечер. На самом деле прошло полчаса. Стеша постучалась в дверь, вошла и села подле Веры. Она доложила Вере, что женщины пошли в лес к теннисной площадке, а мужчины занялись дровами и что мать приказала ей идти играть в теннис с Машей, Кирой и Надей.

– А он? – тихо спросила Вера.

– Колет дрова, – засмеялась Степанида. – Сейчас наколет на год! Вера, я хоть и неученая, но скажу тебе, что ты дуришь. Умой личико и беги к нему. Он чернее тучи. Еще ужин не начался, а он уже два стакана хлопнул.

Вера шутя оттолкнула Степаниду.

– Не твоего ума дело, ступай, – сказала она, внезапно улыбаясь.

Глава 7

Вера помылась и переоделась к теннису. Пробило семь, и на улице было светло и все еще душно. Вера спустилась вниз и прошла через анфиладу в комнату Подушкина, откуда был хорошо виден задний двор. Алеша и Емелька складывали дрова, а Ларионов, голый по пояс, колол. Видно было его силу и как ходили мускулы на всем его теле, и она с ужасом представила, что могло бы случиться, разозлись он на Подушкина. Вере его красивое лицо сейчас показалось суровым и взрослым.

Она побродила по дому, зашла в кухню и, немного поболтав со Степанидой, вернулась в анфиладу, где в конце стояло большое зеркало в человеческий рост. Вера остановилась и рассматривала себя. Волосы ее, коротко остриженные до линии подбородка, были с одной стороны заколоты невидимкой, на лбу проступала подростковая сыпь; бледно-серое, с белым воротничком, льняное скромное платьице облегало ее полноватую, приземистую фигуру и подчеркивало только наметившуюся грудь; ноги казались короткими из-за нелепых белых носков. Она вспомнила пышную, роскошную грудь Шурочки и пожала плечами. Ей было невдомек, что именно такою она нравилась Ларионову, и не из-за груди или ног своих, а из-за своей натуры, которой