Анчутка - Алексей Малых Страница 31

Сорока за день так умаялась, что сил не было на бок повернуться. Натянула пасконницу, что ей покрывальцем от комарья служила. Лишь на мгновение глаза прикрыла, и тут же полностью и безвозвратно отдалась сладостной неге беспробудного сна.

И ночь укрыла Курск чёрным корзно, украсила его звёздной пылью и застегнула на одном из небесных плеч яркую скорлупообразную фибулу с одним скошенным краем. В её тусклом свечении тени казались зловещими, и не было понятно кем или чем они откидывались, причудливо изломавшись, перемешавшись друг с другом. Там пасконь растопырил свои лапы, с длинными когтями-кинжалами, словно тать, желающий ограбить путника, а там старый ясень, похожий на ушлого повесу, пытается тронуть гибкий стан молоденькой берёзы, стеснительно от того ускользающей. Вот ещё одна тень, словно дерево, длинная, не колышется, на месте стоит, корни свои оторвала от матушки-землицы и двинулась почти бесшумно.

В сенницу (сеновал) тихонько пробралась. Нож из-за пазухи вытащила и размахнувшись обрушила вниз, вонзила в тело хрупкое, что одним лишь тонким пасконевым покрывалом было укрыто. Короткий клинок на удивление легко вошёл, провернул рукоять, чтоб рана смертельной оказалась. Ни звука, ни стона, да и запаха кровавого, ничего нет.

Сдёрнув с соломенного тюка покрывальце, брыдлый убийца озлобленно рыкнул. Краем глаза заметил, что наружу кто-то выскользнул. Его догадка подтвердилась отдаленным звуком мелких шажков, словно лёгкий шелест, убегающей от него жертвы.

Тихо во дворе. Дружинников мало, все на вылазку двинулись. Чтоб детинец без должной защиты не оставить, остальные на стенах заночевали, да и те, кто на страже во дворе был, далеко от конюшни, где Сорока затаилась. Не успеют они до неё добежать, если на помощь позовёт. Брыдлый по денникам прошёлся, коней своим запахом кровавым растревожив — чует животина того, кто смерть в своих дру́жках имеет. На Сороку-то они никак не отреагировали — травками пахнет, да и знает она к ним подход — любит она лошадей, а те словно чувствуют — своя, вольная, степная.

Сорока в стену вжалась от того, что уж близко убийца подошёл, дыхание его слышит, такое же как и на реке. Сердце то колотилось, словно к дальнему капищу бежала, а теперь замерло, а в животе от страха похолодело. И брыдлый замер, прислушивается, приглядывается. К деннику, где спряталась Сорока, медленно подступает, нож поудобнее взял — ему что зверя убить, что скотину, что человека зарезать — всё едино.

Ищет, носом ведёт, словно волк алкающий. Кони беспокойно заугукали зовя конюшего, только тот в разъезд ушёл. На ноги поднялись, учуяв неладное. Сорока невольно и выдала себя, громко выдохнув, когда верховой, в чьём деннике пряталась, близко подошёл, в угол зажав — ещё немного и копытом заступит. Убийца в долю времени рядом с той очутился, и в колющем ударе выкинул руку в сторону девицы, не успевшей что-либо даже попытаться сделать.

9. Анчутка (часть 2)

Неожиданно конь, в чьей тени Сорока всё это время пряталась, мотнул своей огромной головой и плоскими зубами прикусил руку убийцы, да так дёрнул, что брыдлый в сторону отлетел и бочиной о стенку со всего маха грохнулся. Пока он с мягкой подстилки поднимался и нож выпавший в соломе искал, Сорока спохватилась да наутёк — от такого борова лучше бежать, чем силой мериться. Далеко не убежала — брыдлый наперерез. Настиг и, верно желая из той жизнь выдавить, в тисках сдавил, словно не руки у того, а медвежий капкан— не выпростаться.

Чувствует Сорока, что от земли оторвалась — столь высоченный амбал был — повисла на его руках. Закричала, а из сдавленной груди свистящий сип вырвался, дыхание от того ещё сильнее спёрло, вздохнуть более не получается, только и остаётся, что ногами дрыгать. Ещё немного и рёбра точно все переломятся. Головой размахнулась, да тому прям в подбородок зарядила. Раз, второй — у самой аж в ушах затрезвонило. А нет — это кони вырваться пытаются. Да куда там? Огнём уж все денники объяты — крышу и столбы с ненасытностью языками пламенными лижет.

С третьим ударом брыдлый тиски ослабил, пошатнулся, головой тряхнул, в чувства приходя. Сорока от себя плечом убийцу своего толкнула, что тот, не удержавшись, навзничь и упал, да под копыто жеребца угодил. Конь прям на лицо его заступил задней ногой, что разом брыдлый и издох.

Сорока уж из денника выбралась, сквозь сизую пелену дыма по широкому проходу наружу идёт к открытым настежь воротам. И кто их интересно знать открыл? Вот кто — травница — Сорока беглым взглядом выхватила удаляющуюся фигуру в мятле. Вскоре на подворье начали выползать из своих клетей дворовые, продирающие слипшиеся от сна глаза. Они даже не сразу поняли, что в конюшне пожар и остолбнями, разинув рты, любовались огненным танцем.

Одуревшие кони, не в силах выбраться самостоятельно, звали на помощь людей, а те всё не шли. Вернее пытались подойти, да страх за собственную жизнь пересиливал. Наконец, согнав сонное оцепенение, они, выстроившись цепочкой, начали подносить воду в бадейках, не в силах слышать истошные вопли верховых.

Боевые жеребцы, бесстрашные в бою, теперь обезумевшие от ужаса, широко раздували ноздри, втягивая ими едкую гарь. От дыма слезились их большие глаза, которые они выпучили, что были видны белки́, а по шерстистый щекам текли слёзы. Они остервенело бились копытами о доски в своих денниках: одни ломили грудью двери, иные метались и испуганно ржали.

Единый только, караковый, что поначалу который Сороке показался даже вороным в чернеющем беспросветностью его укромном, самом дальнем деннике, с окровавленным копытом, выбежал следом за Сорокой и, беспокойно фыркая понёсся куда-то, сам не разбирая дороги, лишь подальше от этого места. А потом вроде как сообразил, что своих бросать не гоже — к Сороке подошёл шею вытянул и ей прям в лицо тёплой волной выдохнул, хлопая губами — мол, своя.

— Давай поможем, — дыхнула тому своим воздухом в ответ.

Сорока без раздумий на того с земли вскочила, а конь не низкий был — в холке её выше, больше чем на голову. Пояском своим под шею лошадиную, вместо повода взяла, ногами под бока держит, рукой по плечам массивным бьёт — зашагал куда ведёт, послушно в запалённую конюшню вбежал.

Дворовые ахнули — встала за верховым с его всадницей огненная стена.

— Тушите, окаянные, — гаркнул с крыльца наместник.

Олег, сам к конюшне