Бандит Ноубл Солт - Эми Хармон Страница 17

не понял. Доктор гордился своим английским, но французский акцент у него был такой густой, что Бутчу приходилось вслушиваться в каждое слово, расшифровывать каждый слог. Испанский, который он подучил в Боливии, во Франции оказался бесполезен. Правда, теперь Бутч куда быстрее переходил на язык тела и жестов. К несчастью, язык оружия понимал каждый, так что ему пару раз приходилось прибегать и к нему: он мог при случае припугнуть пистолетом, но только чтобы поскорее донести до собеседника свою мысль.

Жена французского доктора говорила на английском лучше, чем ее муж, но теперь напустилась на него, словно на глупых цыплят, которых он частенько гонял в детстве.

Ее требование показалось ему разумным, но было уже поздно. Она попыталась выгнать его обратно, туда, откуда он заявился:

– Выходите отсюда. Я впущу вас в заднюю дверррь.

Из кабинета врача, где сам он неделю назад получил приведшую его в смятение консультацию, вышла женщина. За руку она держала мальчика лет девяти-десяти. Правая сторона лица у мальчика была темно-бордовой, почти черной, и от этого казалось, что его голова разделена на две части: половина лба, носа и губ оставалась нетронутой, другая, отечная, выглядела так, словно ее по ошибке покрасили не той краской.

На мгновение Бутч замер, уставившись на ребенка, как делает всякий, столкнувшись с чем-то странным. Мальчик отвернулся, и Бутч теперь видел лишь левую, нетронутую половину его лица. Он ощутил прилив сочувствия, а потом вдруг застыл, не веря своим глазам.

– Убирайтесь отсюда! – прикрикнула жена доктора.

Бутч, не обращая на нее никакого внимания, стащил с головы шляпу. Доктор вышел из кабинета вслед за дамой и мальчиком: он что-то говорил на ходу, и было ясно, что он извиняется.

Дама величаво кивнула, не останавливаясь, и крепче сжала руку ребенка:

– Идем, Огастес. – К мальчику она обращалась на английском, но врача поблагодарила на французском. После этого она наконец смерила его взглядом.

Он мечтал о ней – он всегда был и оставался романтичным дурнем, – но, когда ее взгляд скользнул по нему, в ее глазах и лице ровным счетом ничего не изменилось. Она не замедлила шаг, даже не задержалась, чтобы получше его разглядеть. Она спешила уйти.

– Отойдите в сторону, сэр, – потребовала жена доктора. – Вы нарушили наши правила. Больше не приходите сюда. Мы не станем вас обслуживать.

Он пожал плечами и вслед за дамой с ребенком вышел из клиники, радуясь, что ему в конце концов не придется ничего решать. Ему не слишком понравился план доктора Моро, включавший сломанную челюсть, разбитый нос и измененную форму скул. Врач обещал ему новое лицо и новую жизнь, но он решил, что наверняка найдет кого-нибудь, кто сломает ему нос за бесплатно. А если сменить прическу и не сбривать бороду, никто никогда не узнает старого доброго Бутча Кэссиди.

Борода у него росла густо и прекрасно скрывала его столь приметный квадратный подбородок. В молодости он никогда не носил бороды – не мог вытерпеть, что кожа под ней чешется, а сама она колется, что во время еды в ней застревают крошки, а по ночам в нее набиваются ползучие гады. Волосы у него тоже отросли, но он гладко зачесывал их назад с широкого лба, а на висках и затылке стриг совсем коротко. Они стали еще темнее, хотя и не такими темными, как борода, но он подумывал перекрасить и их, и бороду в черный цвет, чтобы стать еще менее узнаваемым.

Дама смотрела на сверкающий новый автомобиль, что приближался к ним, огибая экипажи и пешеходов, а мальчик смотрел назад, на него. Конечно, Огастес его не узнал. Ему тогда было года четыре, – пусть даже он и казался не по годам развитым, – и встретились они в другом городе, на другом конце света.

Родимое пятно на лице мальчика стало плотнее, толще, и от этого его правая щека и правое веко чуть обвисли. Улыбка тоже казалась кривоватой, но он все равно улыбался. Одет он был с иголочки – короткие штаны, курточка, жилет, шляпа, сдвинутая на правый бок, словно чтобы чуть прикрыть помеченную пятном сторону лица.

Огастес потянул мать за рукав, но та и без того уже обернулась.

Бутч подметил миг, когда она узнала его, и его сердце, все его внутренности пустились в пляс. Ему нужно было развернуться, поскорее уйти, но вместо этого он стоял и ждал, как она поступит. Ему следовало огорчиться из-за того, что и женщина, и мальчонка его узнали, несмотря на весь маскарад. Но он не огорчился. Какая-то часть его этому обрадовалась.

Позже он все спишет на свое одиночество – ему было до ужаса одиноко. Он станет во всем винить длинный путь, который к тому времени одолел, и страдания, которые повидал, а повидал он их очень много. Он станет винить даже мадам Моро за то, что устроила скандал. Она шипела, грозилась и выталкивала его из клиники, а потом повернулась к Джейн Туссейнт и принялась извиняться. Она обозвала его глупым американцем. Это он вполне понял.

Он и был глупым. Он не смог заставить себя уйти.

Он не понял, что именно Джейн сказала мадам Моро, но та в конце концов успокоилась, ушла в клинику, закрыла за собой дверь и перевернула висевшую за стеклом табличку.

– Ноубл Солт… это вы? – спросила Джейн.

С тех пор как он покинул Штаты, прошло шесть долгих лет, а Ноублом Солтом он пробыл всего лишь день, и все же он шагнул к ней, сжимая в руке свою шляпу, мгновенно входя в роль.

Они пришли к доктору Моро с той же целью, что и он сам. Ради нового лица. Но гений доктора Моро ограничивался носами и подбородками, и Огастеса с его бордовой, распухшей щекой ждала неудача.

Бутч не стал говорить, что сочувствует мальчику. Лицо у Огастеса было милое. Но спокойной, неприметной жизни ему с таким лицом не видать.

Они предложили их проводить, зайти вместе в кондитерскую, прогуляться по парку, и он покорно пошел, переставляя одеревеневшие ноги, едва дыша, лишь бы не очнуться от этого чудесного сна. Он был так одинок.

А потом Огастес ненадолго улизнул, и Джейн зашептала, быстро, настойчиво. В ее английском теперь слышался явный французский акцент, не то что при их первой встрече. Впрочем, возможно, она просто отвыкла на нем говорить. Ощущение нереальности никуда не делось, и он с трудом мог сосредоточиться на ее словах, потому что не успел еще привыкнуть к тому, что их произносила она. Джейн Туссейнт стояла с ним