Страшные истории для бессонной ночи - Лилия Белая Страница 39

Кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся.

— Вильям, что ты здесь делаешь? Преследуешь? — прошипела Флоренсия, не изменившись в лице, едва застала меня в одиночестве в библиотеке.

Я стоял у окна и допивал бокал отменного красного вина, поигрывая хрустальной ножкой.

Все мужчины уехали на охоту. Их жены остались внизу, играя в карты, делились последними новостями и поочередно музицировали. Мне повезло быть приглашенным на это мероприятие единственно потому, что неплохо иметь рядом врача, когда стая разгоряченных охотников отправляется пострелять дичь.

— Я вижу твой взгляд. И другие видят. Не хватало еще, чтобы Говард заметил! Ты ведь знаешь — для меня очень важна репутация. Прошу тебя. Оставь, что бы ты там ни затеял.

— Такое положение устраивает тебя? Жизнь, супруг? Стоит тебе отвернуться, он строит другим дамам глазки, не боится, что подумает общество.

— Мужчин не судят, ты же знаешь.

Я подошел к ней ближе, чем было разрешено. Флоренсия попыталась оттолкнуть меня, и я, чуть пошатнувшись, не удержал бокал в равновесии, пролив остатки вина на платье. Она стянула одну перчатку и стала промакивать хлопковое полотно. В этот момент я увидел багрово-фиолетовый синяк на ее запястье.

— Что это, что?! — закричал я, ухватив руку, которую она хотела спрятать за спиной. — Это он сделал?

— Пусти, — вырывалась она, а щеки полыхнули румянцем.

Внезапно в комнату ворвался какой-то мальчишка лет двух, а за ним забежала служанка приблизительно одного возраста с Флоренсией. Ей эта сцена могла показаться более чем странной.

— Простите, что помешали.

— Ох, мы тут разыгрываем сцену из пьесы, чересчур увлеклись. — Флоренс разом подменили, и она заискрилась теплой улыбкой, какой я не видел ни разу за то время, как она вернулась в мою жизнь.

Как хорошо она научилась лгать. Моя Фло… уже не моя. Я гоняюсь за тенями из прошлого. А эту женщину, чью-то супругу, совсем не знаю.

Мальчуган подбежал к Флоренсии и крепко вцепился в юбку, пытаясь обнять.

— Родной мой, — наклонилась Флоренсия к малышу. — Ты потерял меня? Мама здесь, с тобой. Все хорошо.

«Мама»… Боже! Флоренсия — мать? Почему я об этом не знал…

Теперь брак Флоренсии обретал новую реальность. Стало ясно, отчего она терпит выходки мужа.

— Эдна, пожалуйста, это может остаться между нами? — тихо обратилась Флоренсия к служанке.

Ей стыдно. Стыдно за меня. За эту нелепую сцену. Теперь она должна оправдываться… перед прислугой.

Служанка кивнула.

Никогда не чувствовал себя таким нелепым. Отчаяние захлестнуло волной, сбило с ног и потащило на дно.

Я собирался было уйти, но тут услышал, как Флоренсия заговорщицки обратилась к сыну:

— Вильям, давай спустимся и поищем пирожные. Ты согласен?

Треск тлеющих углей в камине не давал заснуть. Несколько раз я подходил к нему, чтобы согреться. Сегодня выдался холодный вечер, а ночь и вовсе обещала заставить дрожать. Одеяло совсем не грело — будто газовая вуаль.

Маленький осенний приют покинул меня, вернув комнате первоначальный облик. Не знаю, радовался я или страшился того, что грядет. Спина будто приросла к кровати, так трудно было шевелиться, и я с усилием перевернулся на бок. В старости нет легкости, это истина.

Шел уже первый час ночи — карманные часы не врут. Каждые пятнадцать минут я глядел на циферблат в надежде, что наступило утро и мне удалось отдохнуть. Я ждал. Но она не спешила ко мне.

Из коридора донеслись шаркающие шаги. Словно кто-то с трудом передвигал тяжеленные бревна. Звук стал громче, и мне послышался скрип половицы рядом с моей дверью. Странствующий в ночи замер. Как замер и я. Войдет ли ночной гость?

Бояться за свою жизнь поздно. На седьмом десятке ты с благодарностью и легким удивлением встречаешь новый день. Практически заказаны гроб и отпевание. И, кроме жизни, терять особо нечего.

Тихонечко встаю, но колени предательски хрустят. В ночной тишине кажется, что этот звук и хозяина разбудит.

На цыпочках крадусь к двери и замираю. Тихо.

Решившись, резко открываю дверь — меня встречает пустота… Однако я все еще слышу, как шаги кружат поблизости. Раз-два-три, раз-два-три… Облокачиваюсь рукой о стену, шаря в беспомощности по обоям. Вместо бумажной текстуры проявляется… земля? Обои трескаются, будто пленка, брошенная в огонь. Соскальзывая со стен, закручиваясь в круассан. Еще мгновение — и они сгорают, обнажая земляной тоннель. Я, словно крот, ищу в норе источник света. Всматриваюсь вглубь коридора, и начинает казаться, что это аллея. По обе стороны вместо стен — витиеватые деревья, которые насмерть переплетены над головой. Тонкие цепкие прутики, украшенные гирляндой оставшихся листьев, словно проволока, обвивают друг друга. В тоннеле начинает угрожающе стонать ветер.

Делаю шаг назад, и обнаженные ноги вязнут в какой-то жиже. Повсюду на полу вместо привычных половиц заросшие кочки. Я на болоте!

Пытаясь отгородиться дверью-щитом, бросаюсь в комнату. Потолок исчез вовсе, и вместо крыши зияет небесная бездна. Беззвездная, беззубая. В этих стенах я будто щенок, брошенный в картонную коробку. Одинокий, забытый, неугодный. Ложусь в кровать, набрасывая впопыхах одеяло и накрывая подушкой голову. Тканое полотно обнимает меня, и теперь я под его защитой.

Чувствую, как кто-то опускается на постель рядом со мной. Сглатываю, зажмурившись. Некто подтягивает одеяло. Заботливо, словно мать пришла навестить свое чадо перед сном. Устраивается рядом — кровать характерно проседает. Она здесь. Она пришла.

Приоткрываю глаза, оставляя крохотные щелочки между сомкнутыми веками, подглядываю. С потолка начинают медленно падать листья: багряные, золотые, янтарно-рыжие. Переворачиваются в воздухе, покачиваются, убаюкивая меня, вводя в транс. Маленькие лодочки плывут — в неизвестном направлении, дружно, не мешая друг другу, будто участвуют в регате. Осенний дождь. Ноктюрн.

Огонь в камине разгорается вновь. Из слабой лучины — в настоящий костер. Невыносимо душно и жарко. Камин начинает чадить, и я закашливаюсь. Наблюдаю, как занимается сухая листва. Танцуя, сгорает. И на лету превращается в пепел. Еще немного — и мы все угорим, сгинем в пожаре. Мы все пойдем на костер.

— Сегодня я покидаю эти края, — сказал я прежде, чем Флоренсия начала ругаться.

Вконец осмелел или обезумел, раз пришел к ним в дом. Говарда еще не было, и некому задать мне взбучку.

Я мог бы извиниться тысячу раз, надеясь, что это лекарство подействует на ее сердце. Я бы признался, как мне жаль, что оказался на том балу. Мог просить, умолять, но это лишь расстроит