Магазин работает до наступления тьмы (СИ) - Бобылёва Дарья Страница 21

— Сюда нельзя, — устало бросил Хозяин.

Женечкина голова исчезла, и вместо нее в щель протиснулась пестрая книга с названием «Что, если?..»

— Да все уже перепробовали, — отмахнулась Матильда.

«Мой опыт нетипичен», — возразила книга с печальным мудрым старцем на глянцевой обложке.

— Женечка, пойди сядь на место…

«Голос монстра».

Брови Матильды взлетели вверх, и она посмотрела на дверь с уважением. Воцарилась тишина, которую нарушал еле слышный скребущий звук — Хозяин, запустив руку под шарф, опять чесал шею.

— Это непозволительно, — сказал он очень тихо.

Из-за двери снова высунулась Женечкина голова. Прежде Хозяин никогда не видел на этом нежно-равнодушном лице такого живого интереса, и даже… неужели на нем промелькнула тень сопереживания? Нет, невозможно, так владельцы собак видят в случайных сокращениях мышц морды подобие человеческой мимики.

— Почему? Вы же хотите его выкурить. — Матильда лихо, как ковбой зубочистку, перекатила из одного угла рта в другой яблочный черешок. — А то выждет момент и к своим утечет…

— Никуда он не утечет!

— Они хи-итрые, — протянула Матильда, ее взгляд задержался на лице Хозяина чуть дольше обычного, и в нем, кажется, читалась насмешка. Хотя нет, наверняка тоже померещилось.

— Печать нельзя снимать, когда заблагорассудится. Это опасно для людей, и…

«И кто знает, позволит ли Женечка наложить печать снова», — хотел добавить он, но отчего-то не стал. Впрочем, Матильда как будто поняла все без слов.

— Так мы быстренько, — подмигнула она. — Снимем и тут же на место вернем. Да, Женечка?

«В мгновенье ока», — подтвердила разноцветная обложка.

— Хозяин, позвольте вам помочь. Может, с доверием у нас и не очень, но раз такое дело… — Матильда вдруг оживилась: — Помните тот диафильм? Где звери, которые обычно едят друг друга, объявляли перемирие у водопоя?

Хозяин усмехнулся: так вот куда подевался аллоскоп. Матильда смотрит диафильмы, подумать только.

— А как же ты?

— Удержусь, будьте покойны.

***

Та циклопическая лечебница была настоящим городом безумия. Он работал в трущобах — в богадельне, куда сдавали выживших из ума стариков и великовозрастных идиотов, свозили впавших в буйство уличных сумасшедших. В отделениях получше, где не воняло нечистотами и больных при нехватке коек не сваливали на пол, поправляли душевное здоровье обычные горожане и, конечно, богема среднего пошиба, которая повреждалась умом охотно и разнообразно. Пару раз он замечал во дворе лечебницы знакомых, но здороваться по понятным причинам не подходил. Были в городе безумия и зеленые пригороды — туда являлись на процедуры и за пилюлями приходящие, свободные пациенты, которых никогда не заматывали в смирительную рубашку и не привязывали к койке. Расскажи им кто-нибудь, как тут поступают с другими, они бы долго и недоверчиво возмущались: что за дикость, невозможно! В просвещенном обществе, наконец-то построенном по законам разума (пусть он иногда и покидает даже лучших), в век аэропланов и синематографа подобное совершенно исключено…

И вот однажды в самый богатый квартал города умалишенных, в отделение, где в персональных палатах — не хуже номеров в дорогих гостиницах, — медицинские светила вправляли мозги баронам, министрам и даже, по слухам, знаменитому комику Максу Линдеру, чье последующее самоубийство лечащий врач воспринял как профессиональное оскорбление, — так вот туда, в самую роскошную палату доставили невзрачного старичка. Его привез чудовищно длинный, похожий на хромированного кашалота автомобиль, и высыпавший во двор персонал терпеливо ждал, пока старичка выгрузят из красного бархатного нутра. Старичок приехал с группой сопровождающих, его вел под руку высокий франт в цилиндре, который в пыльном дворе психиатрической лечебницы, среди гуляющих безумцев, надзирателей и подстриженных кустов, выглядел особенно нелепо. Новый пациент с трудом перебирал ногами, глядел искоса, уронив голову на грудь, пускал на крахмальную манишку слюни и повторял, уставившись куда-то мимо приветливо кивающих сотрудников:

— Белый день… Белый день…

Очевидно, он пытался сказать «добрый», но молоточек в его голове никак не попадал по нужной клавише.

Под приятным, почти кукольным лицом старичка зияла знакомая темная морда, ее нижняя часть кривилась, съезжала набок и вполне отчетливо выговаривала человеческим голосом:

— Белый день…

Он тогда курил в закутке с другим служащим, от которого в памяти остались только рыжие завитки волос на неправдоподобно крупных красных ручищах. Дым от забытой папиросы ел глаза, а он все смотрел на приятного старичка. Потом неуклюже схватился вместо мундштука за тлеющий кончик, и боль от ожога напомнила ему, что все это не дурной сон, а не менее дурная действительность.

— Кто это? — спросил он у рыжего.

— Президент, — равнодушно бросил тот.

***

Женечкин голос Хозяин слышал впервые. И сила этого голоса, конечно, была невообразима — несмотря на беруши, поверх которых Хозяин налепил на ушные раковины и себе, и Матильде по щедрому куску детского пластилина, голос расплавленным золотом лился прямо в мозг, прямо в сердце, обволакивал все обжигающей радостью и требовательно тянул наружу. Больше всего на свете Хозяину хотелось сейчас разорвать на себе кожу, разломать грудную клетку и бросить к Женечкиным ногам пористые легкие, скользкое сердце, омерзительный желудок — отдать всю эту ненужную дрянь, открыться и очиститься полностью, раз Женечка того просит. Раньше он только слышал о том, что голоса существ, подобных Женечке, выворачивают наизнанку — но не предполагал, что все происходит настолько буквально.

Матильда сидела у стены, закрыв уши руками. Они спрятались в самом дальнем углу магазина, у кассы, и на прилавке дребезжал патефон, с помощью которого Матильда самонадеянно собиралась глушить этот потрясающий голос — что-то среднее между ревом двигателя и манящей песнью сирены, тоскливым стоном тормозов на ночной осенней дороге и хрустальными колокольчиками из арии Царицы ночи…

Голос умолк, оставив после себя оглушительную, звенящую пустоту, и Хозяин бросился к двери своего кабинета. По дороге он потряс за плечо Матильду, та подняла голову и беззвучно что-то сказала. Шума собственных шагов он тоже не слышал, и от этого казалось, что все происходит очень медленно, словно под водой. Хозяин потянулся к уху, но тут же опустил руку — кто знает, не решит ли Женечка спеть на бис.

***

Бесомрак, длинный и плоский, лежал на ковре и судорожно подрагивал. Он таял, превращаясь в лужу черной жидкости, словно гриб-навозник. Жидкость испарялась, оставляя после себя один лишь запах — парадоксально приятный, он напоминал землистый аромат пачулей. Бесомрак не смог устоять перед непреодолимой силой Женечкиного голоса, и он вытянул его наружу, а тяжелые ду́хи, как давно уже было известно Хозяину, не выживают без своего скафандра.

Краем глаза Хозяин заметил, как Женечка прижимает ко рту ладонь, безмолвно соглашаясь принять печать обратно, и благодарно кивнул.

Старушка сидела, уронив голову на грудь, словно уснула — в метро, скажем, или в очереди к терапевту. Матильда оказалась права — бесомрак выел все без остатка. Мама учила, что, увидев мертвеца, надо непременно прочесть молитву, какую вспомнишь, — и трудно сказать, чего в этом было больше — благочестивого почтения к усопшим или суеверного страха перед теми, кто уже перешел на иную сторону. Хозяин застыл на месте — воспоминание о том, что у него когда-то была мама, казалось куда более диким, чем все происходящее вокруг. У него была мама, было имя, и он пришел в этот мир какого-то числа обыкновенным, перепачканным в первородном кале младенцем, и акушерка непочтительно держала его за ноги…

— Не пишите об этом в отчете.

Хозяин несколько мгновений недоуменно моргал, глядя на возникшую в дверном проеме Матильду, потом сообразил и нахмурился:

— Входи. И не указывай, что мне делать.

— Послушайте, Хозяин. Начальству нельзя про это рассказывать. Вы сами знаете. Напишите, что все как обычно. Мы с Женечкой разберемся. — Матильда довольно дерзко посмотрела ему в глаза. — Я тоже все понимаю.