МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ №3, 2016(18) - Татьяна Васильевна Адаменко Страница 70

Можно выразиться глубже. Но и проще! Каждый делит литературу на хорошую и дурную согласно своему представлению о хорошей, качественной литературе и скверной, плохого качества (я сейчас говорю исключительно о настоящей литературе). Почему бы не признаться в истинных причинах нашей симпатии или антипатии? Великие не боялись говорить о своей «вкусовщине»! Скажем, тот же Набоков однажды заявил: «Для меня рассказ или роман существует только, если он доставляет мне то, что я попросту назову эстетическим наслаждением… Все остальное – это либо журналистская дребедень, либо, так сказать, Литература Больших Идей, которая, впрочем, часто ничем не отличается от дребедени обычной, но зато подается в виде громадных гипсовых кубов, которые со всеми предосторожностями переносятся из века в век, пока не явится смельчак с молотком и хорошенько не трахнет по Бальзаку, Горькому, Томасу Манну».

Критикуя Достоевского, Горького, Пастернака, Шолохова, Набоков, к величайшему изумлению многих, искренне восхищался романами Ильфа и Петрова, и его нисколько не смущали ни массовая популярность романов, ни явная принадлежность популярной дилогии к низкому жанру.

Набоков мог себе позволить быть честным. Его не страшила перспектива быть заподозренным в том, что у него вкус плебея. Это вызывает уважение.

Пусть снобы честно скажут: «Мы не желаем иметь такие же вкусы, как у рядовых потребителей массовой культуры!» Это вполне понятно. Я им слова в укор не скажу.

Пусть коллеги Рассказчика признаются: нас раздражает его слава, мы тут из кожи вон лезем в многочисленных попытках достичь алмазной чистоты и богатства великой русской прозы, а он, понимаешь ли, травил себе анекдоты да байки… Нам, дескать, теперь обидно. Пусть открыто напишут об этом. Я посочувствую им. Во всяком случае, оценю степень откровенности.

Пусть умники и те, кто желает казаться умнее, чем есть, смело объявят о том, что им с детства вдалбливали в сознание ржавые гвозди строгих старых убеждений: все, что читается легко и содержит много юмора, не имеет права и почти не имеет шансов претендовать на величие и бессмертие! А многословная куча дерьма – имеет шанс быть замеченной и высоко оцененной… Сразу же видно, кому-то пришлось тут долго и мучительно тужиться, дабы оставить большую память о себе.

Пусть хоть кто-нибудь из критиков хоть раз в жизни начнет свою статью так:

«Что толку ругать скучный роман, о котором и так всем известно, что это унылое «мягкое вещество» в твердом переплете? И что толку хвалить лаконичность, поэтичность, метричность, афористичность и многогранность веселой, блестящей прозы Довлатова? Не-е-е-е-ет, мне куда интересней доказать, что куча дерьма содержит в себе запасы драгметалла, а золотой корпус довлатовских шедевров – самой низкой пробы, а еще лучше намекнуть о позолоте и выставить автора жалким фальшивомонетчиком. Это сразу (или: снова) выделит меня из толпы. Скандал мне только на руку. Обо мне – мастере ювелирных слов – заговорят все: и противники, и соратники, и враги, и друзья Довлатова, и те, кто ругает его, и те, кто его оправдывает! Итак! Следите, читатели, за тем, как я из пули на ваших глазах сделаю… сами знаете что!»

И такое поведение Довлатов тоже высмеивал. Часто смех его безжалостен. А кому приятно увидеть себя в смешном свете? И пусть это не ты, а похожий на тебя…

Критикам, филологам, литературоведам доставалось от него не меньше, чем его собратьям писателям, поэтам, журналистам, художникам и прочим представителям интеллигенции. А уж ради красного словца… Но это специфика жанра и, так сказать, издержки профессии…

Один (тоже, типа, специалист, говорит: Довлатову далеко до Куприна. А с чего он взял, что тот равнялся на Куприна? При чем тут вообще Куприн?

Просто одним нравится Куприн, а другим Довлатов. А мне и Куприн, и Довлатов, и Чехов… Но и у того, и у другого, и у третьего есть слабые вещи и сильные. И у каждого свои недостатки, на мой взгляд. И я могу сказать, какие и почему я считаю, что это недостатки. И это будет мое личное мнение, мой личный взгляд, а почему он искривлен, я тоже способен растолковать.

Да и говоря сейчас о Довлатове, я, само собой, говорю отчасти и о себе. А говоря о себе, я порой говорю о Довлатове. Это не значит, что мы похожи. И я не равняю себя с ним, и наоборот. Тут в другом дело!

Вот сам же Довлатов вроде бы всю жизнь писал о себе, да? Да? И да и нет! Не понимаете? Формально он писал о себе, безусловно! Но если подумать, то как ни крути… а он вам о вас же и рассказывал. Всем нам о нас с вами. Но тут вы очевидного не замечаете! Почему? А потому что вам такая правда о себе не нравится!

Я не прав? Довлатов не прав? Ясно, только вы правы! Вы! И те, кто с вами согласен!

Но продолжим!

Я не люблю, когда люди лгут или притворяются. Не могу сказать, будто я всегда абсолютно честен. Но когда берусь критиковать, то стараюсь понять, что именно мне не нравится и почему. И когда собираюсь хвалить, ни себе не вру, ни другим, понимаю, почему мне импонирует именно этот автор или это произведение.

Мы склоны находить достоинства в том, что нам просто нравится по сумме причин. И склонны находить недостатки в том, что мы не принимаем, не любим, не терпим, ненавидим…

Критик нападает на то, что ему не нравится. Поделись он своими мыслями и эмоциями, которые вызывает в нем непонравившаяся вещь, получился бы честный и занятный текст, конечно, без претензий на Высшую Истину и Объективный Свод Законов и Правил Абсолютной Гармонии. Но ведь критик не пишет отзыв как просто читатель, он читатель-профессионал, он дока, величайший знаток… Критики не просто выражают мнение, они производят оценку специалиста… И дело тут вовсе не в его вкусе якобы. О вкусах вообще не спорят. А вот чья точка зрения правильная, и чье зрение острее, и чья наблюдательность лучше, а знания о предмете глубже и богаче, об этом спорить можно. И нужно. Это даже не спор. Это полемика и дискуссия. Интеллектуальная борьба. А кто победит, тот и расширит территорию влияния на умы и сердца. Тот «Царь Горы». А если ты проиграл и Царь Горы другой – надо закидать того, другого, какашками, уничижительными эпитетами… И эдак презрительно, как и пристало Великому Поэту, глядя на неразумную чернь,