Тоска - Александр Александрович Павловский Страница 35

Затем ты уже не на второй круг заходишь, а на десятый или пятидесятый. И бежишь, проигрывая самому себе. А потом останавливаешься и в резком осознании бессмысленности этого марафона, не понимаешь, что делаешь. Оставшись вне турнирного списка на тебя обрушивается бич самокопания, а с ним вкупе идёт тоска. Ты надеялся увидеть мир, какой строишь у себя в фантазии, но до него просто не добежать. Никогда. Он на горизонте за пределами двадцати четырёх часов. Но даже балерина из музыкальной шкатулки не продолжает вращение после того, как заканчивается мелодия. Что тогда говорить о людях?

– Романтик! И тоска твоя такая же романтичная. Ты хочешь проснуться в городе, в котором тебя нет.

– Как строчка из стихотворения получилась, – Леша перебил и прошептал про себя: – Хочу проснуться в городе, в котором меня нет. По времени до полдника, а может быть в обед…

– Вот зачем тебе и нужен пластырь. – Лера вернула Лешу в разговор. Но реалисты тоже страдают. У них нет возможности придумывать мир и гнаться за фата морганой, они живут в фавелах, выстраивая их вокруг небоскребов. И всё, что у них есть – надежда на лучшее завтра.

– Хочешь сказать, что они тоже больны?

– Не больны! Ты ведь себя не чувствуешь больным, когда ковыряешь рану? – девушка снова повела бровями. – Вот и они не чувствуют.

– Тогда как?

– Болезнью это становится, когда ты перестаешь менять пластырь. Апатия, тоска, саморазрушение и т.д., и т.п. Разве тебе стало хорошо, когда твоя апатия теперь центр всей жизни? Ты испытал облегчение или мысли стали шаблонными, однообразными и без определенного будущего?

– Я ничего не испытал. Ни радости, ни удовлетворения, абсолютно ничего. Никаких эмоций, будто отрезанный от внешнего мира и не сопереживающий даже себе. – Леша помрачнел. – Знаешь, я только думаю, а напридуматься не могу и эти мысли, как стаи воронов, что только и ждут, когда я скорчусь в очередной надуманной причине умереть. И нет конца и края тому, что невозможно остановить. Летишь себе, ни дна, ни стен не ощущая, а состояния невесомости нет. Так тяжело, что на воздухе стоять можно. Распластавшись масляной пленкой над пустотой, и тебя то вверх будет тянуть, не то к обрыву, чтоб избавиться.

– Вот это уже не затянуть пластырем. – Лера сочувственно хмыкнула. – Но ты хотя бы понимаешь, что болен. Что тебе нужно что-то изменить. Ты приехал в этот город, перестав крутить своё бесконечное колесо перед баннером неизбежности. Значит, не всё так плохо, как ты думаешь. Тебе не хватало встряски и новых ощущений. Маленьких, но ощущений. Легких покалываний в районе пальцев, чтобы почувствовать, что ты еще не парализован. Так может найдешь это здесь?

Леша вдумчиво слушал всё, что говорит Лера. Она была не глупа в свои, возможно, двадцать. Будто вся жизнь проходила не мимо нее, а насквозь. И вот она сидит умудренная личными наблюдениями, но подает это как-то особенно, через свою призму понимания. Не сказать, что она не права – права, но и не сказать, что всё, что она говорит – правда в чистом виде. Всё может иметь место под любым углом и с любой точки зрения, но, как понять, что ты не лжешь, когда говоришь? Верить можно, как в Бога, так и в Единорога. И для каждого эта разница будет существенной, так же, как и аргументы, подкрепляющие предположения.

– Но разве такова реальность?

– Реальность – это запах свежескошенного утра в глазах заспавшихся соседей, что тянут безмятежно дым легкими на парковке у дома. Завывая тоскливо одну и туже песню, про свою фильтрованную жизнь, они засматриваются в даль, а куда именно даже себе ответить не могут. Лишь стягивают улыбку, как молнию застегивают и кивают очередному прохожему во дворе, что также бредет к машине. Делая тем самым очередную передышку перед затяжкой до самого фильтра и долгой дорогой до нервного девятичасового.

– Так все живут, и никто не жалуется. Вот это и есть тоска реалистов. Они живут в мире, что сделан за них и ничего не могут изменить. Подчиняются не то людям, не то времени, которого у них не в запас. Но ты ведь так не живешь?

– Я – писатель. Я живу сотнями таких жизней, только ради сюжета и подлинности истории.

– Но всё равно подвержен тоске и апатии? Которые, скорее всего ты позаимствовал у персонажа из собственной книги. А зачем, спрашивается? Может быть твоя болезнь – это лишь надуманная история, ты об этом не думал?

– Но для чего мне это, если всё надуманное? Да еще и в течение го… – Лешу внезапно пронзила сама мысль, которую он не успел закончить. Все романы, что были написаны им ранее были о тяжелой судьбе человека, какой бы она не оказалась. И всё написанное было пережито им самим. Так почему же сейчас, тоска не может быть тем, что он придумал для книги, но не распознал раньше? Чересчур углубился в практику, расписывая теорию.

– Это ты себе должен задавать такие вопросы, а не мне. Я ведь понятия не имею, что в твоей жизни происходит, да и происходит ли что-то вообще?

– Ты чертовски права! Не может стать болезнью то, что придумано. Но может быть отличным подмастерьем для чего-то большего. И, как же я раньше этого не понял?

– Может, раскроешь мне, что ты понял? – Лера изменилась в выражении и подставила стул ближе.

– Я в течение года не мог понять, что со мной происходит. Вся жизнь пошла наперекосяк, отношения и вообще всё. А сегодня я сижу в кафе в Коломне, пью сбитень…

– Не забудь про пастилу, – вмешалась Лера и тут же замолчала, – Прости, продолжай!

– Да, пью сбитень, ем пастилу и говорю с тобой, после чего до меня доходит. Происходящее – это лишь часть закладываемого сюжета для новой книги. Я искал новый, свежий сюжет, а он всё время был рядом. Осталось понять концепцию, идею и сложить в единый пазл.

– Поздравляю! – Лера захлопала. – Это же прекрасная новость. А стоило всего лишь заменить пластырь на давно зудящей ране.

– И ты мне очень помогла в этом разобраться, – Леша улыбался во весь рот. – Одна голова – хорошо, а две – лучше. Начало положено, но теперь нельзя ошибиться в том, что я надумаю вновь.

Мы говорили еще несколько часов прежде, чем погода окончательно испортилась. Выпили несколько кружек сбитня, и я не распробовал смокву, уж очень вязкая оказалась, как полный рот черемухи