Режиссёр из 45-го - Сим Симович Страница 4

***

Когда соседи разошлись, Анна Фёдоровна принялась мыть посуду. Владимир автоматически встал помочь — в детдоме все мыли за собой сами.

— Сиди, сиди, — она махнула рукой. — Ты ж только вернулся.

— Я помогу.

Она удивлённо посмотрела на него, потом улыбнулась:

— Ну, помогай, раз хочешь.

Они стояли рядом у раковины — она мыла, он вытирал. Молчали. За окном играли дети, где-то пел патефон.

— Володь, — тихо сказала мать, не поднимая глаз от тарелки, — ты... ты же знаешь, что я рада, что ты вернулся?

— Знаю.

— Я каждый день молилась. Каждую ночь. Чтоб Господь уберёг. — Она вытерла руки о фартук, повернулась к нему. Глаза блестели. — Когда получила первое письмо после Сталинграда... я три дня не могла поверить, что ты жив.

Владимир стоял, сжимая в руках полотенце, и не знал, что сказать. В прошлой жизни никто не ждал его с войны. Никто не молился. Никто не плакал от счастья, когда он возвращался домой. Потому что дома не было.

А здесь...

— Мам, — сказал он хрипло, — я... я тоже рад.

Она шмыгнула носом, отвернулась:

— Ох, что это я разнылась. Ты же живой, здоровый, дома. Ещё и режиссёром будешь! Я всегда знала, что ты талантливый. Ещё мальчишкой всё театр любил, помнишь?

Владимир не помнил. Это была чужая память, чужая жизнь. Но он кивнул:

— Помню.

— Вот и славно. — Анна Фёдоровна вытерла руки, поправила платок. — Иди, отдыхай. А вечером борща сварю — настоящего, на косточке. Соседка Клавдия мясо достала, поделилась.

— Спасибо, — Владимир помолчал, потом добавил тише: — За всё.

Она посмотрела на него странно — удивлённо и немного озадаченно:

— Володь, ты какой-то... другой. Война изменила?

— Наверное.

Она вздохнула, подошла, обняла — коротко, крепко, по-матерински:

— Ничего. Главное, что живой.

Владимир стоял, не зная, куда деть руки, потом неловко обнял её в ответ. Она пахла хлебом и мылом. Тёплая. Настоящая.

Мать.

Когда она отпустила его и ушла в свою комнату, Владимир остался стоять на кухне, глядя в окно. Внизу мальчишки гоняли мяч. Девчонка прыгала через скакалку. Обычная жизнь. Мирная.

И у него теперь была мать. Дом. Семья.

Что-то горячее сжало горло. Владимир сглотнул, потёр глаза.

«Альберт Вяземский умер в сорок лет одиноким неудачником», — подумал он. — «А Владимир Леманский... у него есть шанс. И мать, которая ждала его с войны. И кино, которое он снимет. И жизнь, которая только начинается».

Он выпрямился, вытер лицо и пошёл в свою комнату. На столе лежала записка — мелким почерком, старательным:

«Володенька, завтра к 10 утра на студию. Не опоздай. Целую, мама».

Владимир улыбнулся, аккуратно сложил записку и убрал в военный билет.