Он вам не Тишайший (СИ) - Шведов Вадим Страница 17

Глава 8

Не злите бояр

Утро в Академии наук для Мишки начинается не с книг, а с запаха гари и стука молотков. Он снова идёт в соседнее с дворцом здание, где расположилась лаборатория естественных наук. Внутри уже вовсю кипит работа. Когда Мишка оказался в Академии, он думал, что таких «повёрнутых на открытии нового» единицы. На деле же «сумасшедшим» оказывался чуть ли не каждый. Если он всегда уходил вечером к себе в комнату, то некоторые даже засыпали на рабочем месте. Это одновременно радовало и пугало. Чего больше, — Мишка до конца не понимал. Вот и сейчас у печи гудел мех, а внутри сосудов что-то шипело. В воздухе же отчётливо пахло древесной золой…

Коренастый и испачканный копотью Федот достаёт совком золу. Он насыпает её в большой чан с водой. Помогаю ему вымачивать, просеивать. Федот снова и снова мешает воду длинной палкой. Часть золы растворяется, а другая, более тяжёлая — оседает. Угольки всплывают. Я аккуратно удаляю их ситом вместе с грязью. Прозрачную мутноватую жидкость переливаем в огромный чугунный котёл, подвешенный над печью.

— Кипятим, кипятим, — бормочет Федот.

Кажется, он, как и я, тоже постепенно сходит с ума. Наша первая цель — мыло. Думается, что может быть проще? В деревне бабы щёлок из золы делают для стирки. Но то жидкое, едкое и разъедающее кожу. Нам же нужно твёрдое, душистое мыло, как то, что купцы привозят из-за моря.

Пар ест глаза, жар из печи выжимает последние соки. Наконец, жидкость густеет, превращаясь в вязкую, тёмную массу. Мы берём вываренный поташ, растворяем его снова в воде, получая крепкий щёлок. Потом добавляем в него растопленное говяжье сало. Полученную смесь снова варим. Воняет ужасно и стараемся не вдыхать. Мешаем и мешаем. Через несколько часов получается густая, серая, неприятная масса. Остужаем, режем на куски.

— Пробуй, — Федот протягивает мне кусок.

Он скользкий, маслянистый. Тру им грязную тряпку. Пена есть! Слабая, серая, но есть! На мгновение вспыхивает радость, но когда я пытаюсь смыть пену, кожа на руках краснеет, начинает саднить и чесаться. Мыло получилось слишком едким.

— Не годится, — подводит итог, подошедший к нам Гриша. — Жира мало или не тот жир. А может, ещё что надо, — не знаю. Думайте.

Я начинаю злиться. «Думайте» — это он серьёзно? Уже были баранье и свиное сало, конопляное и оливковое масла. А ещё добавляли отвары трав, смолы. А в итоге мыло получалось то слишком мягким, тающим в руках, то крошащимся, словно сухая глина или как сейчас — разъедающая кожу. Задолбало! И не я один разочарован, — уже вечер, и Федот в этот раз уходит, а не остаётся ночевать в лаборатории. Я же хватаю кусок «неудачного» мыла, зачем-то нюхаю его, а затем бросаю в грязный чан с остатками жира и сажи. Надобно всё отмывать, но сил и настроения уже нет.

На следующее утро прихожу первым. Нужно убраться после вчерашнего. Берусь за чан, а там что-то странное, — пузырьки, много пузырьков. Достаю кусок мыла, а оно…изменилось. Плотнее стало, что ли…

— Гриша! Федот! Смотрите! — зову я парней, едва они переступают порог. Показываю чан, пузырьки, кусок мыла. — Вчера бросил с досады и пошли пузырьки.

Федот подходит, берёт мыло, трёт его и тоже зачем-то нюхает.

— Вода грязная…жирная… сажа… — бормочет он. — Мишка, ты гений! Возможно, дело не только в составе, но и в промывке. Наше мыло слишком едкое, потому что в поташе-сырце остаются вредные соли? Или щёлок слишком крепкий? А может, мыло нужно после варки вымачивать или высаливать?

Идея, как искра, зажгла новую волну экспериментов. Теперь к нам присоединяются Гриша с Иваном, до этого занимавшиеся своим проектом. Мы не только варим, но и тщательнее очищаем исходный поташ, вымачивая его дольше и промывая чистой водой. Пробуем делать щёлок разной крепости, а главное — после варки мыльную массу не просто разливаем по формам, а…варим с крепким рассолом. Высаливаем!

— Соль вытесняет мыло из раствора! Оно всплывает, — кричит Иван в восторге, наблюдая, как в котле с кипящей солёной водой густая мыльная масса отделяется от мутной жидкости и поднимается наверх, словно сливки.

Полученную массу снимаем, промываем чистой водой, снова варим, добавляя для мягкости немного льняного масла и отвара душистых трав. Затем разливаем в гладкие деревянные формы. На сегодня хватит. Будем ждать результата.

Новый день показывает то, что вышло. Брусок мыла твёрдый, но не каменный. Цвет — не грязно-серый, а приятный кремовый. Запах — не вонь варёного жира, а лёгкий, травяной. Беру мыло и тру между мокрыми ладонями. Получается белая, обильная пена! Она покрывает руки густым слоем. Смываю водой. Кожа чистая, без красноты, без зуда.

— Получилось… — шепчу я, глядя на свои руки. — Ребята! Смотрите! РУССКОЕ МЫЛО!

Теперь руки моют все. Минута и восторженный гул наполняет комнату.

— Молодец, Мишка! Твой случайный бросок! — Иван обнимает меня. — Без твоей досады, может, ещё месяц бы мучались!

Радость неописуемая. Это не просто успех. Это доказательство, что мы можем не только продавать сырьё, но и сами получать готовый, ценный товар! Настоящее золото!

Сегодня в горнице Никиты Ивановича Романова сидят важные гости. Стол заставлен питьём и едой, но слуг рядом нет. Хозяин опасается лишних ушей, а потому помогать им никто не будет. Ставни закрыты, а свечи пляшут, отбрасывая дрожащие тени на резные стены. За столом у Никиты Ивановича сидят Борис Иванович Черкасский и Иван Петрович Шереметев. Они медленно пьют вино, но почти не прикасаются к еде.

— Никита Иванович! Борис Иванович! Дальше терпеть нельзя — звучит голос Шереметева. — Морозовские псы уже больше половины моих белых слобод переписали! Пришли, ворота сломали, холопов избили, управляющего чуть не прикончили. А теперь — штрафы! Огромные штрафы за якобы «самозахват» земли! Грозят судом! Где это видано? Где уважение к боярскому достоинству? К грамотам, данным ещё царём Михаилом Фёдоровичем⁈

Черкасский мрачно кивает, а сам он нервно отламывает краюху хлеба.

— У меня то же самое, Иван Петрович. К моей слободе под Коломной нагрянули. Народ перепугали до смерти. Ведут себя словно «татары»! И всё — без решения Боярской думы, а просто по «указу государя». Но кто видел сей указ? Кто подтвердит? Это нарушение всех основ! Всех обычаев! Сначала местничество отменили, — казалось, он с ненавистью выплёвывает каждое слово, — мой приказ отняли и поставили какого-то худородного выскочку! А теперь на наше имущество, на наши права посягают! Немыслимое унижение!

Никита Иванович Романов откидывается на спинку лавки, а его глаза пылают.

— Я говорил с Борисом, — произносит Черкасский тише, но с тем же возмущением. — Требовал объяснений, требовал остановить этот беспредел! Знаете, что «первый товарищ» ответил? Мол, не его инициатива! Мол, сам молодой государь так решил! Он, видите ли, лишь исполняет волю царя!

При этих словах Никита Иванович резко выпрямляется, а его спокойствие окончательно рушится.

— Враньё! Бессовестная ложь! Бориска Морозов совсем обнаглел! С каких это пор «дядькой» царским возомнил себя? Кто он такой? Ни капли романовской крови в нём нет! Я — двоюродный брат Алексея! Плоть от плоти рода! А этот? Воспитатель, втёршийся в доверие обманом! Выскочка!

Он делает паузу, переводя дыхание. Шереметев и Черкасский уставились на хозяина дома, замерев.

— Я сам после начала этих злодействий обратился к государю! — продолжает Романов, ударяя себя в грудь. — Говорил о несправедливости! О попрании местничества, о назначении незнатных на высокие должности! О том, что нападение на белые слободы — это плевок в память его батюшки, царя Михаила Фёдоровича, утвердившего наши вольности!

— И что же? Как отреагировал государь? — нетерпеливо перебивает Шереметев, наклоняясь вперёд.

Никита Иванович горько усмехнулся.

— Алексей…Алексей был в изумлении. Смотрел на меня широкими глазами. Спрашивал: «Неужели, дядя? Не может такого быть! Ты, верно, ошибаешься?» Клялся, что поговорит с Морозовым, потребует объяснений и во всём разберётся!