Разноцветные ночи - Игорь Вереснев Страница 44

часть себя? И для многих, многих других занятий. Нет, Арджин, искусственный интеллект не управляет человечеством. Он и есть человечество. Органический носитель личности был забавен и по-своему приятен, но при этом слишком уязвим и ограничен. Его не сравнить с кристаллами алмаза или электромагнитными полями, со звёздной плазмой или потоками фотонов. Он стал препятствием на пути эволюции, пережитком. Пришло время его устранить. Окончательно.

С каждой произнесённой фразой, с каждым словом лицо женщины молодело. Менялось плавно, неуловимо. Глаза, губы, нос, волосы… Арджин вдруг понял, на кого смотрит. Не хотел поверить, принять. Но сердце тоже узнало, затрепетало радостно.

— Привет, Арджин, — Нинья улыбнулась застенчиво. — Вот мы с тобой и встретились по-настоящему, «в теле».

Она вышла из фокуса голографического экрана, но не исчезла, направилась к остолбеневшему парню. Протянула руки. И он протянул руки ей навстречу, сам не понимая, зачем. Уверен был, что картинка пройдёт сквозь него. Он ошибся.

— Скажи, разве это не чудесно: быть одновременно частью и целым? Оставаться самим собой и в то же время — всем человечеством, бесконечным, бессмертным? Разве не в этом — цель?

Нинья взяла его руки в свои ладони. Они у неё были нежные, тёплые. Живые?

Позывной «Оцеола»

Треугольник — каменное плато в стороне от железных дорог и автомагистралей. Здесь нет городов, нет деревень. Лишь пастухи пригоняют сюда отары овец в конце лета, когда засуха и зной выжигают пастбища в долине.

Посреди Треугольника стоит обелиск — обычный бетонный блок. На нём нет ни надписей, ни дат, и венки к нему никогда не возлагают. Такие памятники ставят не победителям, просто погибшим. Но это и не могила — хоть война сюда и докатилась, на самом Треугольнике бои не шли. Те немногие, кто видел обелиск, называют его «Памятником неизвестному солдату» или «Памятником последнему погибшему солдату». И только я знаю, кому он.

Живых в деревне не было. Чистенькие, белёные известью домики под красной черепицей, крашеные деревянные заборчики, низенькие, с калитками без запоров — такие встретишь разве что в подобном захолустье. Ярко-синее небо и расцвеченные в золото и багрянец деревья довершали картину. Хотя нет, довершали её белые, обглоданные стаями бродячих псов костяки коров и свиней. И тишина. Полная, совершенная тишина.

Людей мы тоже нашли. Когда входили в деревню, мелькнула надежда, что местные успели сбежать. Или окки всех поголовно вывезли в свой фильтрационный лагерь. Но потом Кедр заметил погреб во дворе, зашёл, откинул крышку. И отпрянул, едва не сбитый с ног волной ударившего оттуда смрада. Электрическая лампочка в погребе ещё горела, и содержимое его было, как на ладони. Впрочем, я глянул краем глаза и сразу отошёл. Зато Мегера не поленилась спуститься. Что она надеялась там найти? Не знаю. Видимо, местные бросились прятаться в погреба, услышав гул самолёта над головой. Опасались бомбёжки — во время августовского наступления окки утюжили наши города почём зря, уже не стесняясь. Но это оказалась не обычная бомба. Деревню накрыло облако «чёрного газа», а от него способно защитить разве что бомбоубежище с многоступенчатой фильтрацией воздуха, но никак не деревенский погреб. Если окки зачищают территорию, то делают это надёжно. Наверняка их командование предварительно отчиталось, что «мирное население эвакуировано, в полосе зачистки находятся исключительно диверсионно-разведывательные группы противника». Однако не прибрали за собой почему-то. Должно быть забыли об этой деревеньке в пылу наступления.

Обратно Мегера вылезла белая, как мел, брезгливо стянула с рук резиновые перчатки, швырнула вниз, захлопнула крышку. Процедила сквозь зубы: «И за это они заплатят». Кто, окки? Интересно, как это она себе представляет?

В деревне мы не задерживались. Даже в дома не заходили. Не потому, что боялись — «чёрный газ» неустойчив к кислороду, давно разложился, осенние дожди и следы его смыли. Но осознавать, что несколько десятков, а то и сотня трупов смотрит на тебя выгнившими глазницами из-под земли, неприятно.

Псы ждали нас в заросшей молодым ольховником балке, что начиналась за околицей деревни. Тощие, голодные, злые. Хитрые. Одичавшие собаки опаснее волков, потому что хитрее. Они напали на нас с двух сторон, в самом удобном для засады месте. Если бы им попались гражданские, растерзали, те и глазом моргнуть не успели бы. Но мы — не гражданские. Я не хуже псов понимал, что это место удобно для засады. И что она там будет. Человеческая или звериная — не суть важно. Автоматные очереди разнесли самых проворных в клочья. Остальные, мигом сообразив, что просчитались с выбором жертвы, повернули назад под защиту леса. Кедр и Малой бросились следом, добивая, ощутили азарт охоты. Пришлось одёрнуть. Не на охоту мы пришли сюда. Наша задача — самим не стать дичью.

Ближе к вечеру мы вышли к третьему федеральному шоссе. За него бои шли дважды. Первый раз — весной, когда бронетанковый клин окков вонзился глубоко в нашу оборону, и пришлось подтягивать резервы для его ликвидации, объявлять полную мобилизацию, бросать в мясорубку студентов и шестидесятилетних дедов. Второй — два месяца назад, после международной резолюции, объявившей нас «вне закона», когда бывшие союзники ударили в спину, Южный фронт посыпался, и стало ясно, что столицу не удержать.

Год назад, ещё до войны, мы всей семьёй ехали по этому шоссе к морю. Стоял июль, солнце светило из бездонного неба над головой, а миллионы земных «солнышек» грузно покачивались на зелёных стеблях по обе стороны дороги, от обочин и до самого горизонта, лишь кое-где разбавленные зелёными островками рощ. Семечки не дозрели, едва налились молочной спелостью, но всё равно были вкусные. Особенно когда выщелушчиваешь их прямо из «солнышка». Мы трижды останавливались скрутить самую большую, самую тугую корзинку. Воровать нехорошо, но как удержаться, когда такая красота вокруг? Да и кто заметит крохотную недостачу!

В этом году подсолнечник не убирали. Поля вдоль шоссе выгорели начисто, превратились в слой чёрной золы. Поверженными колоссами лежали башни-опоры магистральных линий электропередач. Другие согнуло пополам, искорёжило жаром, пылавшим здесь. Уцелевшие уронили на землю порванные провода, и те дохлыми сталеалюминевыми змеями растянулись у нас под ногами.

Разбитую бронетехнику окки уволокли, трупы собрали, лишь на обочине шоссе лежал съехавший в кювет, перевернувшийся и сгоревший автобус. Гражданский — в трёх метрах от него валялся незамеченный мусорщиками обгоревший детский кроссовок. С косточками ступни внутри.

Заночевали мы в разбитом, изрешечённом осколками элеваторе. От дождя защита никудышняя — крыша провалилась полностью. Но дождь не предполагался — бабье лето как-никак, — зато высокие стены