В. Бирюк - Пристрелочник Страница 31

У меня нет пулемётов, но что-нибудь аналогичное — устроил бы. Просто для того, чтобы «недоброжелатели» не ходили по «Святой Руси», не рассказывали про Всеволжск злобных выдумок. «Вражескую пропаганду» — надо давить вместе с носителями.

Проведённая присяга явилась первой всеобщей переписью жителей Всеволжска.

Из 30 человек, пришедших ко мне из Пердуновки, осталось 24. Ещё: я с Суханом и Салман. И одна баба — Марана. Из 52 человек, оставшихся на Стрелке из войска — 18. И две бабы. Причины потерь: набег ушкуйников, конфликт с мещерой, два несчастных случая — на лесоповале и на реке, конфликт со мною. Ещё около десятка умерли от ран, полученных во время похода. Пришедших отдельно, своей волей из своих земель — нет.

Уже к утру число жителей уменьшилось ещё более.

По случаю принятия присяги состоялся торжественный ужин. С некоторой выпивкой. По чуть-чуть. Но кое-каким… хватило. Алкоголь и секс часто идут по жизни рука об руку. Два чуть поддавших инвалида и хорошо поддавшая дама. Это даже не полковая шлюха. Это… когда пробу ставить уже некуда и не хочется. Компашка облюбовала сараюшечку под названием «зимний вещевой склад».

Есть задачи текущие, есть задачи отложенные. Зимние вещи нам сейчас не нужны — их и убрали. Всем понятно, что через несколько месяцев от этого ресурса будет зависеть само существование поселения. Но вот сейчас — рыба, тара, расчистка местности, минимальная санитария, подвиги эти идиотские… Не доглядел.

«Кавалеры» повздорили, дама была никакая. Обиженный, отставленный на вторую очередь, запалил сложенные тулупы. Хотел парочку дымом выкурить. В чём, чуть позже, глупо хохоча, сам и признался.

— Ён — чих-чих. А сам — тык-тык. Головой мотает, а не слазит. А я давай поддувать. Шкурой какой-то. А тут оно как пых! Ну-у… Я-т думал — зачихают да выскочут. А оно вишь как. Господь, стал быть, не попустил.

— И я не попущу. Мёртвых — обмыть, этого — под кнут. Потом всех троих — похоронить.

«Нет худа без добра» — русская народная мудрость. Серия провалов, в части внешних и внутренних угроз, заставили меня меньше радоваться окружающему миру, меньше доверять людям, меньше мечтать о «светлом будущем», о «волшебном городе», о «великом русском народе» — умном, добром, сметливом, о «белоизбанутой Руси», где дети не будут дохнуть в газовой камере, устраиваемой им их собственными любящими родителями…

Проще, Ваня, надо быть. Прощее и конкретнее. Мало засолить рыбки для хомнутых сапиенсов. Или ещё что полезное сделать. Нужно ещё вывернуть им мозги. Так, чтобы они не затоптали, не загадили, не превратили в дерьмо под ногами, или вон — в пепелище, всё это, трудами немалыми сделанное.

Даже не потому, что это «полезное» — моё. Что в нём и мой труд, часть моей души, кусок моей жизни. А потому, что спалив, истребив, изгадив они придут и скажут: «дай». «Дай как раньше. Раньше было хорошо. Дай ещё». А когда окажется, что больше нету, будут обижаться и безобразничать. Потом — голодать и холодать. И тут из них такое полезет… Тысяча зафиксированных случаев людоедства в блокадном Ленинграде…

«Так жить нельзя. И вы так жить не будете».

Что делать — понятно. По Макаренко:

«Не знаю почему, вероятно, по неизвестному мне педагогическому инстинкту, я набросился на военные занятия.

Уже и раньше я производил с колонистами занятия по физкультуре и военному делу. Я никогда не был специалистом-физкультурником… Я знал только военный строй и военную гимнастику, знал только то, что относится к боевому участку роты. Без всякого размышления и без единой педагогической судороги я занял ребят упражнениями во всех этих полезных вещах».

Всё это было. Есть уже здешний личный опыт. У меня в Пердуновке. Но там я работал с мальчишками, с сиротами, с «кусочниками», проданными родителями за мешок зерна. А здесь взрослые мужи, боевые товарищи, русские ратники… И что? Они что, не люди?!

«После работы мы ежедневно по часу или два всей колонией занимались на нашем плацу…».

Хай поднялся немедленно:

— Да ты шо?! Да мы, мабуть, отдохнём… Да мы лучше чего полезного сделаем…! Да никто ж такой глупости не делает…! Дело делать надо, а не ногами дрыгать…! Не можу! Раны болят! От супостатов полученные…

И это всё — правда. И мне на эту правду — плевать. Извиняюсь.

Я это уже проходил. Чуть другие условия, статусы, личный состав. «Один в один» воспроизводить нельзя. Но есть, пусть и не самое главное, но для меня важное: мне на «всехное мнение» — плевать.

«Делай или сдохни», «свобода или смерть». Свобода выполнять мои приказы. Другой свободы здесь нет. Иначе — сдохнем все.

Понятно, что часть «шагистики» для части инвалидов — неуместна. Ну не гнётся у человека нога! Так и не надо! Вон верёвка между деревьями подвешена — пройди её на руках. В остальное время — быть на плацу, стоять смирно, исполнять доступные по здоровью экзерцисы. Нет? Не хочешь/не можешь? — Вечный потрошильщик рыбы.

Это из самых противных занятий. Сортир драить после этого — отдых.

Главное — набор возможных упражнений, обязательных к исполнению. В одно время и в одном месте со всеми. Хоть глазами хлопай — но в такт.

Ну, совсем лежачих у меня нет. Ограничено годные. Им нужно помочь. Их нельзя жалеть.

Ме-е-едленно:

Жалеть — нельзя.

Жалостью — не накормишь.

И никакую леность, хитрость, сачканутость — прощать нельзя.

— Не получается? Повтори.

Там были реальные мужские слёзы. От боли в худо залеченных частях тела. Там были… разные слова и эмоции. Мне плевать. Вы приняли присягу? — Делайте. Я — не ГГ, я — ДДДД.

У меня и у Чарджи были наработаны методики. Но это для детей. Здоровых, растущих. Здесь… Мара первые дни с плаца не уходила. Своих пациентов она со ста шагов чует: у кого что болит, у кого скоро заболит… К симулянтам она беспощадна:

— Не можешь? Болит, бедненький? Ну пошли со мной, миленький. Я тебя вылечу. И от этой боли, и от твоей хитрости.

Один, таки, умер. Сам дурак: разодрал себе почти зажившую рану, чтобы не напрягали. Сделал это без свидетелей, в зарослях. Где и истёк кровью.

На третий день два чудика ломанули склад с текстилем, выбрали, по их мнению, подороже, слезли с «Гребешка», погрузились в лодочку и пошли вверх по Волге.

«Ломанули»… чего ломать-то?! Дверь щепочкой прикрыта, чтобы птицы не залетали. Да и от кого закрываться? От своих? Эти чудаки решили перейти в разряд «чужие». Хоть и без телескопических челюстей, но тоже… противно.

Истории с ушкуйниками и мещерой как-то, с трудом, но дошли до моего сознания. Сквозь пелену иллюзий и трясину текучки. Начав военную подготовку, я запустил и другие аспекты милитаризации. Установил, наконец, посты по периметру. Только ночные, по два человека, 4 штуки.