Утопия-модерн. Облик грядущего - Герберт Уэллс Страница 19

Мы сидели втроем у стола в маленькой уютной гостинице на холме. С холма открывался хороший вид на долину. Собеседник наш продолжал говорить без умолку, но временами, когда он брал краткосрочную паузу, мы тщились воспользоваться ею, чтобы разрешить наши сомнения. Однако рассудительность его не сослужила нам доброй службы, потому что речь его отличалась чрезвычайной неясностью. Впоследствии мы поняли, что из его речей узнали многое, но тогда нам казалось, что он не разъяснил ровным счетом ничего!

Он намечал вещи набросками кисти и широкими пятнами, вместо того чтобы твердо и ясно указывать их очертания. Он не останавливался, размышляя о том, как мало мы знали. Иногда его так заносило, что сам он терял мысль из виду, и тогда – останавливался, складывал губы, как бы для того, чтобы свистнуть, и, ожидая мысль словно птицу, откликающуюся на призыв, горстями поглощал виноград. Он говорил об отношениях между полами, о любви, к коей относился с большим презрением, как к страсти (хотя и сложной, но не оригинальной), и впоследствии мы убедились, что через него изведали очень многое о браках в Утопии.

– Простота, естественная свобода – вот что нам нужно. – Он помахал у нас перед носом виноградной кистью. – Видите, как все эти ягоды припали к общей ветви? – Мы поняли, что Утопия-модерн этакую степень свобод еще не постигла.

Он говорил также об урегулировании союзов, о том, что людям не позволяется иметь детей, о разных сложных правилах и вмешательстве закона в семейную жизнь.

– Человек перестал быть естественным продуктом, – подвел он неутешительную черту.

На этом чрезвычайно интересном месте мы пытались задержать собеседника своими вопросами, но он мчался вперед, как горный поток, и умчал из вида затронутый вопрос. Он считал, что мир чрезмерно управляем, и в этом корень всех зол. Он говорил о сверхуправлении миром и, между прочим, о законах, которые не пускают бедного простого идиота, «натурала», на свободу. Так мы впервые увидели, что Утопия делала с людьми малой силы и малого ума.

– Мы создаем все эти различия между людьми: одного мы возносим, помогаем ему, другого низлагаем и отделяем от мира. У нас – рождение искусственное, жизнь искусственная, даже смерть – и та искусственная.

– Вы говорите «мы». Значит, вы в этом не участвуете? – уточнил я.

– Конечно, нет. Я не принадлежу к вашим «Самураям», к вашим самозваным патрициям, которые весь мир прибрали к рукам. Я мог бы влиться в их ряды, но – совершенно не хочу!

– Самураи? – воскликнул я. – Самозваные патриции?

В эту минуту я не мог собрать своих мыслей. Он же отклонился от предмета и напал на науку, что вызвало возражение со стороны ботаника. Не обращая внимания на это возражение, он продолжал свои нападки на специалистов вообще и на докторов и инженеров в частности.

– Самозваные патриции, – повторил он. – Самозваные боги – вот кем они себя, похоже, считают. – Далее спор о значении врачебной науки с ботаником возобновился – и в нем ни одна сторона не желала уступать другой. Что до меня, то я тщетно пытался понять, кто же за этими «самозваными патрициями» скрывается.

– В основе своей человеческая конституция чрезвычайно проста – и требует соблюдать лишь одно, да и то очень простое условие, – говорил наш светловолосый спутник. – Нужно во всем полагаться на Природу – только и всего. Конечно, если вы смешиваете совершенно различные вещества из двух различных миров – животного и растительного, и воображаете, что можете их легко переварить, что же тогда можно ожидать от желудка? Болезнь. В природе болезней совсем не существует. А вы прячетесь от природы в дома! Вы одеваетесь в одежды, которые или нежат, или стесняют вас. Вы моетесь всякими химическими препаратами вроде мыла, а главное – слушаете докторов. – Мужчина презрительно усмехнулся. – Да вы видели какого-нибудь серьезно больного без врача или лекарства в довеске? Да никогда! Вы говорите, множество людей погибло бы от отсутствия домов или без докторской помощи? Несомненно, но это была бы естественная смерть. Что естественная смерть лучше искусственной жизни, с этим всякий согласится. А? Вот в чем, заявлю без обиняков, кроется истинная крепость моих убеждений.

Эти убеждения, скорее, чем кто-либо мог ожидать, привели его к пылкой тираде против закона, запрещающего «спать на лоне природы». Что касается его самого, то никто так часто, как он, не нарушал этого закона. Как только он находил укромный уголок, он устраивался и спал – всегда сидя, опустив голову на кисти рук, а руки уперев в колени, ибо таково самое естественное положение человека для сна. Он утверждал, что было бы очень хорошо, если бы все люди спали не в домах, а снаружи, сидя на земле, и что все дома должны быть разрушены.

Вы поймете, может быть, то сдержанное раздражение, какое я испытывал, сидя и слушая, как ботаник запутывается в софистических сетях этой дикой чепухи. Да уж, произвели на меня тут впечатление! Когда попадаешь в утопию, в каждом встречном ждешь этакого Цицерона, человека, столь же точного, настойчивого и поучительного, сколь американский рекламщик – один из тех земельных маклеров, которые улыбаются с визиток и начинают любую речь со слов «Если вы хотите купить недвижимость…».

Вполне ожидаемо, что все утописты будут абсолютно убеждены в совершенстве своей утопии и неспособны воспринять намек против ее порядка.

И вот – пожалуйста: перед нами – этот вот поставщик нелепостей!

Однако, при здравом размышлении – разве не таков необходимый контраст между всеми прежними утопиями и Утопией-модерн? Уже не тот единодушный рай на земле, но вполне обычный мир, полный самых разных противоречий. Да, пожалуй, наш блондин-паганист как нельзя кстати подвернулся нам.

§ 3

Я перестал прислушиваться к спору ботаника с паганистом. Ботаник, как и подобает ученому, усиленно защищал ученые профессии. Он думает и спорит, точно рисует по клеткам! Мне показалось замечательным, что человек, который не смог заставить себя позабыть о себе и о своих огорчениях в первые минуты нашего переселения на другую планету, который не постеснялся испортить мне первый вечер в Утопии эгоистичным любовным сплином, вдруг так преобразился и так объективно, с таким жаром спорит в пользу научного подхода. Он был натурально поглощен этим делом! Не знаю, как себе объяснить такие переходы в человеке со здравым рассудком – но против очевидного не попрешь.

– Вы говорите, – ботаник поднял указательный палец и с торжествующим видом загнул его, – что предпочитаете естественную смерть искусственной жизни. Но скажите, пожалуйста, что такое определяете вы словом «искусственная»?

Такое – и после славного завтрака. Я отбросил окурок папиросы за зеленую сетчатую оградку беседки, уселся поудобнее в кресло, вытянул ноги и принялся размышлять о домах и полях, которые виднелись передо мной в долине. Наблюдаемая пастораль неким образом резонировала с речью нашего говорливого собеседника и с направлением моих собственных мыслей. Дорога с трамваем и тенистыми аллеями по обеим сторонам делала крутой поворот, спускаясь и переходя на ту сторону долины. Ниже она еще раз пересекала долину по мосту очень красивой постройки и скрывалась в идущем к Бристенстоку туннеле, прорезанном в горе. Наша гостиница выделялась на высоте над дорогой, около которой группами гнездились дома, расположенные также по боковому пути, спускавшемуся почти вертикально вниз, к долине Ройсса. Несколько утопистов занимались берегом реки: засаживали изобилующую цветами горную траву на старательно выровненных и орошаемых полянах. Работали они с помощью легких автоматов с быстро бегающими ножками. Много детей и женщин виднелось около ближайших домов. Я понял, что центральное здание на большой дороге должно быть школой, откуда шли дети, и обратил внимание на здоровый вид и чистоту этих юных граждан Утопии, проходивших внизу под нами.

Главной чертой всей этой сцены было впечатление здравого порядка, плавно решаемых задач, прогрессирующей идеи, стойко направляемой к цели. И это впечатление особенно меня поразило своей несовместимостью с эффектом, производимым нашим диким собеседником. Представьте, с одной стороны, положение вещей, управляемое могучей организованной волей и претворяемое руками многих скооперированных граждан, общими силами утверждающих и поддерживающих прогресс, а с другой – нашего паганиста с его