Штурм бездны: Океан - Дмитрий Валентинович Янковский Страница 16

болтается ниже пояса. Мне не хотелось оправдываться перед ней, потому что, выскажи она нечто такое, оказалась бы во многом права. Я много думал об этом, уже через год после появления Вершинского, когда Ксюша начала неуловимо меняться под влиянием реликта в крови, а затем все больше и больше. Я копался в своих чувствах, взвешивал их, измерял, как мог, но от этого становилось лишь хуже. Мне не раз приходило в голову, что люди вообще влюбляются часто как бы по обстоятельствам, скорее всего.

Ну, взять хотя бы наш лагерь, уже после того, как погибли все взрослые, кроме Дохтера. Мальчишки постарше, ну, моего возраста, все были влюблены в кого-то из девчонок, потому что девчонок у нас было раза в два меньше, чем пацанов. Но если задним числом проанализировать, то отношения складывались не хаотично, не как-нибудь, а по вполне понятному и очевидному алгоритму. Кто с кем больше взаимодействовал, решая текущие задачи поселения, у тех и отношения возникали. При этом роли для участия в общественной жизни мы не сами себе выбирали, нам их раздавал Дохтер, исходя из особенностей и умений каждого. Нашу с Ксюшей пару тоже Дохтер сформировал, потому что Ксюша был лучшим стрелком из винтовки, а я лучше всех обращался с ракетным ружьем, что давало нам больше шансов добраться до устья реки и наловить там рыбы на пропитание, чем кому-то еще.

Мы-то думаем, это судьба, все дела. Но какая же это судьба, если вам сказали идти за рыбой, и вы пошли? Я вспомнил нашу самую первую вылазку, когда нам с Ксюшей пришлось впервые отправиться за рыбой в то место, где в Севастопольскую бухту впадала река Черная. Мы мелкие были совсем, какая уж там любовь! Я вообще девчонок ни в грош не ставил, считал их плакасами, а Ксюша на меня посматривала свысока, считая умение отправлять пулю на полкилометра точно в цель более важным, чем поднимать кучу земли из ракетного ружья в двухстах метрах. Мы поначалу и не разговаривали почти, только по самому важному делу, или чтобы поддеть друг друга.

Но потом мы взрослели, у меня начало возникать откровенное и осознанное желание, Ксюшино тело начало меня возбуждать. Поначалу это Ксюшу лишь злило, и она меня дураком обзывала, если я задерживал где-то взгляд дольше приличного, но потом мы как-то притерлись, я начал воображать, что ей нравлюсь, а раз так, у меня есть шансы, которых нет у других. И это действительно было так, но причина была не в моих достоинствах, а лишь в том, что мы с Ксюшей вместе ходили за рыбой по приказу Дохтера. Если бы Чернуха, а не Ксюша, лучше всех стреляла из винтовки, то объектом моего желания, а затем и чувств, стала бы она. Я это вдруг с какой-то неприятной степенью очевидности осознал.

Я ждал, что Чернуха мне все это выложит, но она лишь сказала:

– Она стала странной в последнее время. И как тебе с ней?

Я сглотнул. Лучше бы Чернуха все же мне вывалила то, чего я от нее ожидал, чем это. Я, правда, едва удержал слезы, и стало мне так хреново, как не было с тех пор, когда я совсем еще пацаном отравился найденными в старой штольне консервами. Но я знал, что мне надо ответить на этот вопрос, рубанувший меня, словно лезвием тяжелого гарпуна.

– Не очень, – выдавил я из себя. – Мы с ней и сексом-то нормально занимались лишь в первый год, когда еще на озере жили. Затем, уже в рейде на восток, у нее странные предпочтения стали возникать.

– Странные? – заинтересовалась Чернуха, не отрывая взгляд от ползущих по монитору меток.

– Ну, обособленные от меня. И ладно бы обособленные, меня не это запарило, я бы и в таком участие принимал с удовольствием. Но она даже когда сама себя трогает при мне, то словно батареи внутри заряжает, а не ради чего-то другого. Видно, что ей приятно, все дела, ну, и в конце все, как положено, но это к эротике вообще никаким местом. Даже не знаю, как тебе объяснить. Ну, представь человека, который голодный и ест. Он же тоже испытывает наслаждение от еды, и в конце наедается, испытывает удовлетворение. Но эротизма в этом ноль, просто восполнение нужных веществ и энергии в организме.

– И Чайка так дрочит? – хмыкнув, спросила Чернуха. – Как ест?

Мне слух резануло грубое слово. Было в нем неприкрытое презрение к той, кого я любил и продолжал любить. Слезы у меня с глаз тут же сняло, и вместо жалости к себе зародилось внезапно возникшее раздражение к Чернухе. Я ей открылся, а она меня рубанула. Это было неприятно. Очень.

– Да, – ответил я. – Так она дрочит.

И Чернуха тут же едва уловимо вздрогнула, и словно потухла внутри. Она поняла, что сморозила лишнее. Я думаю, она даже поняла, что я ей этого не прощу, а если прощу, то не скоро. И уж точно не положу ей больше руку на пальцы, когда она ведет батиплан в глубине. Я все то же самое понял, и ощутил, как между нами возникла стена, и с каждым мигом становится все толще и толще, и если прямо сейчас чего-то не предпринять, она застынет, эта стена, окаменеет, и нам ее уже никогда будет не проломить. Но меня словно парализовало, я понимал, что так оставлять нельзя, но другая моя часть мстительно наблюдала, как крепнет между нами эта преграда. Та часть, которая смертельно обиделась на Чернуху за единственное неосторожное слово. Впрочем, неосторожность тут была ни причем. Она намеренно это сказала, в попытке продемонстрировать, что она на моей стороне, а не на Ксюшиной. Она не учла, что, как бы там ни было, с Ксюшей сторона у нас все же одна.

Когда стена уже готова была застыть, зацементироваться окончательно и начать проращивать внутри себя арматуру, случилось то, чего я совершенно не ожидал.

– Прости меня, Долговязый, я дура, – прошептала Чернуха, и по ее щекам потекли крупные слезы. – Я влюбленная дура, которая даже чувства свои не может нормально выразить.

Нет, нельзя сказать, что я не ожидал извинений. Я ожидал их, и знал, что их не приму. Но я не ожидал таких извинений. Извинений такой степени искренности. Эта искренность, эти неподдельные слезы, обнажившие полыхающее сердце Чернухи, и сам жар ее сердца с такой мощью ударили в возникшую между нами стену, что разнесли ее на мельчайшие, острые, как иглы, осколки. Эти осколки настолько сильно хлестнули меня по глазам, что у меня тоже потекли слезы, и я не сумел их сдержать.

Я вскочил из кресла, шагнул к Чернухе, прижался грудью к ее плечу, уткнулся лицом в ее волосы, и шептал что-то, сам не понимая что, только бы ее успокоить, только бы она перестала плакать.

– В задницу дохлой селедки эти приказы, – произнес я под конец. – Будем стрелять.

– Не будем, – твердым тоном заявила Чернуха, шмыгнула носом и утерла рукавом глаза. – Я на твоей стороне, можешь не сомневаться. Не надо тебе переходить на мою.

– Маневрировать сможешь? – Я тоже утер глаза тыльной стороной ладони, и глянул на ходовой монитор.

Ничего радостного он не показал. Кроме стаи торпед, от лобового курса с которыми Чернухе удалось уклониться, нас поджимали с флангов еще две стаи, но на таком расстоянии локатор не показывал, сколько особей в каждой, разрешения не хватало.

– Не уверена, – прикинув шансы, ответила Чернуха. – Ну, то есть, можно, но придется делать большой крюк на юг. Ну, как большой, километров пятьдесят лишних отмахаем.

– Не факт, что на этом пути не нарвемся на новых тварей. А если наоборот, обойти с южной стороны, близко к берегу?

– На маршевом? Ну, опасно. На маневровых не получится, точно зажмут. Мы же не идем тихонечко, как корабль. Грохот наших дюз твари слышат по всему морю, поэтому их сюда уже столько стянулось, что на маневровых точно не прорвемся.

– Есть идея, – подумав, ответил я. – Дай мне карту побережья на монитор.

– Что искать собираешься?

– Бухту. Нужна бухта с ограниченным, как можно более узким, входом.

– Что-то