Голем. Вальпургиева ночь. Ангел западного окна - Густав Майринк Страница 8

Мастер Пернат, весь мир — шахматная доска!

Немедленная операция, говорил доктор Вассори после некоторого раздумья, вероятно, единственное, что могло бы спасти. И с диким, необузданным тщеславием, внезапно охватывавшим его, он расхаживал, захлебываясь в безудержном потоке красноречия, живописно многоглаголя о том или ином случае, имеющем необычайно большое сходство с данным случаем.

Он буквально наслаждался ощущением, что его принимали за своего рода высшее существо, в руце коего находились добро и зло его ближних.

Но беззащитная жертва сидела перед ним сломленная, сердце полнилось жгучими вопросами, холодный пот выступал на лбу, и она не решалась хотя бы раз прервать его из страха рассердить единственного, кто еще в силах спасти.

И, говоря, что он, к сожалению, может приступить к операции только через несколько месяцев, когда вернется назад, доктор Вассори заканчивал свой монолог.

«Надо надеяться, — заключал он, — в таких случаях всегда нужно надеяться на лучшее, что к тому времени еще не будет поздно».

Ну и конечно, больные в ужасе вскакивали, объясняли, что ни за что не хотят откладывать операцию даже на день, умоляюще просили совета, к какому хирургу, делающему ее, можно обратиться в городе.

Тут-то и наступало время, когда доктор Вассори наносил решающий удар.

В глубоком раздумий он расхаживал по кабинету, горькие складки бороздили его чело, и наконец огорченно шепотом он произносил, что вмешательство со стороны другого врача приведет, к сожалению, к повторному освещению глаза электрическим светом, а это — естественно, пациент знает сам, как болезненна такая процедура из-за ослепительного луча, — может подействовать прямо-таки роковым образом.

Итак, другой врач полностью исключается, поскольку среди хирургов редко кто владеет необходимым навыком. Именно потому, что врач должен заново обследовать глаз по истечении долгого времени, дав успокоиться зрительному нерву, хирургическое вмешательство откладывается…

Хароузек сжал кулаки.

— На языке шахматистов это мы называем «цугцвангом», дорогой мастер Пернат! То, что следовало дальше, снова оказывалось цугцвангом — партия шла к форсированному окончанию.

Полуобезумевший от отчаяния пациент умолял доктора Вассори, чтобы тот проявил сострадание, отложил бы на день свой отъезд и провел операцию сам. Жуткий, мучительный страх каждую минуту лишиться зрения действовал все же еще больше, чем страх мгновенной смерти, и это было, конечно, самым ужасным, что можно себе представить.

И чем больше выродок ерепенился и жаловался — дескать, отсрочка отъезда принесет ему неимоверные убытки, тем выше ставки добровольно предлагали больные.

Когда наконец сумма казалась доктору Вассори достаточно большой, он соглашался и в тот же день, прежде чем случайность могла раскрыть его карты, наносил обоим здоровым глазам у людей, достойных сострадания, непоправимый ущерб, оставляя то постоянное ощущение слепоты, которое превращало жизнь в сплошную муку, но каждый раз ему удавалось замести следы своего преступления.

Благодаря таким операциям на здоровых глазах доктор Вассори умножил не только свою славу и репутацию выдающегося врача, которому всегда удавалось предотвратить угрозу слепоты, — это в то же время утоляло его ненасытное сребролюбие и тешило тщеславие, когда наивные жертвы с ограбленными карманами и таким же зрением смотрели на него как на заступника и благословляли как спасителя.

Человек, всеми нитями связанный с гетто и вросший в него бесконечными невидимыми и тем не менее неодолимыми корнями, наученный с детства подстерегать в засаде как паук, знавший в городе всех и каждого и в любом пустяке угадывавший и видевший насквозь их отношения и денежные связи, — только такой человек — пусть его называют чуть ли не «полуясновидцем» — мог долгие годы совершать подобные мерзости.

И если бы не я, он и по сию пору еще занимался бы своим ремеслом и продолжал бы его до глубокой старости, чтобы наконец в качестве почтенного патриарха, в кругу своих близких удостоившегося высших почестей, в качестве яркого примера для будущих поколений наслаждаться на закате жизни, покуда — покуда над ним в конце концов не пропели бы «С великим сдохшим упокой…»

Но я тоже вырос в гетто, и моя кровь также насыщена дьявольским коварством, и я низверг его, как низвергают человека невидимые призраки, как поражает гром среди ясного неба.

Молодому немецкому врачу доктору Савиоли принадлежит заслуга в разоблачении Вассори, я стоял за его спиной и собирал факт за фактом, пока не наступил день, когда рука прокурора достала доктора Вассори.

Тут-то выродок и покончил с собой! Благословен тот час!

Словно рядом с ним стоял мой двойник и направлял его руку — он лишил себя жизни, выпил амилнитрит из колбы, оставленной мной умышленно на всякий случай в его ординаторской, когда однажды я сам уговаривал его поставить мне тоже ложный диагноз глаукомы, умышленно и страстно желая — пусть этот амилнитрит нанесет ему последний удар.

В городе ходили слухи, что его хватил кондрашка.

Вдыхаемый амилнитрит смертелен, как апоплексия. Но долго принимать эти слухи на веру было невозможно.

Хароузек рассеянным взглядом уставился в одну точку, как будто углубился в решение глубоких проблем, потом пожал плечами, показывая в сторону лавки Аарона Вассертрума.

— Теперь он один, — пробормотал он, — один-одинешенек, наедине со своей алчностью и… и… с восковой куклой!

Сердце мое подпрыгнуло к горлу.

В ужасе смотрел я на Хароузека.

Может, он сумасшедший? Ведь только бредовые фантазии заставляли его выдумывать подобные вещи.

Ну конечно, конечно! Он придумал, ему все приснилось!

Не могли быть правдой ужасы, рассказанные им об окулисте. Он ведь чахоточный, и его мозг в бреду предсмертной лихорадки.

И мне захотелось успокоить его шутками, направить его мысли в разумное русло.

И здесь, прежде чем я подобрал слова, как молния мелькнуло в моей памяти лицо Вассертрума с заячьей губой, когда он в прошлый раз заглянул в мою каморку, зыркнув рыбьими глазами в распахнутую дверь.

Доктор Савиоли! Доктор Савиоли! Да-да, так же звали молодого человека, о котором мне доверительным шепотом рассказал актер-кукловод Цвак, сдавший ему свою студию, как о важном квартиросъемщике.

Доктор Савиоли! Как громкое эхо всплыло это имя в моей душе. Вереница расплывчатых картин трепетала в моем сердце, вызывая страшные подозрения, обрушившиеся на меня. Мне хотелось расспросить Хароузека, от страха рассказать ему быстрее все, что я в тот раз пережил, и тут я увидел, что им овладел приступ резкого кашля и он вот-вот упадет. Я успел еще только заметить, как он, с трудом опираясь о стену, еле волочит ноги по лужам, кивнув мне головой на прощанье.

Да, да, он