Иные - Александра Яковлева Страница 31

Аня жалела, что не понимает их языка. Макс предложил ей быть как дома, но она чувствовала себя чужой здесь — в этом замке, в этой стране. Среди этих людей. Впрочем, она везде была чужой, куда бы ни приезжала, — и приносила одни беды. Этот старинный замок был слишком красив — не хотелось бы, чтобы он тоже разрушился.

Катарина открыла одну из боковых комнат и пригласила войти. За дверью Аню встретила спальня, каких она никогда не видела. Под высоким сводчатым потолком, украшенным росписью — райские птицы на ветвях среди цветов и звезд — стояла высокая кровать с сундуком в ногах и под балдахином. Напротив висел старинный гобелен с деревом, ветви которого сгибались под тяжестью плодов. Из спальни вели две двери, Аня заглянула за каждую: за одной оказалась небольшая гардеробная, за другой — ванная комната. Аня прошла мимо кровати и туалетного столика к окну, огромному и почти до потолка. За окном она видела мост, утопающий в дожде, а за ним — луг и лес. А что было за лесом, она уже не видела: все скрадывала влажная мгла.

С тихим щелчком за Катариной закрылась дверь. Аня бросилась к ней, нажала на ручку — дверь поддалась. Аня с облегчением выдохнула. По крайней мере, ее не заперли. Она вернулась к окну. Дождь смазывал все, что было дальше замковых стен. Можно было представить, что никакого мира за призрачным лесом не существует. Есть только замок, вокруг замка — бесконечный лес в дымке, и ни намека на ее прежнюю жизнь. Почти.

Стопка писем приятно согревала ей руки. Это было как телефонный провод, оборванный с ее стороны: все, что она могла слышать, — голоса собственной памяти. Голоса мертвецов. И все же она любила эти голоса.

Она упала на мягкую кровать. Развернула первое письмо и стала читать. Потом — следующее. Она читала их по порядку, боль выходила вместе со слезами, и к последнему письму Аня уже не могла плакать. Будто что-то надорвалось в груди, окончательно лопнуло и понеслось в пустоту.

— Между двух утесов Горны красна девица плутала, — читала она, и казалось, это Пекка поет ей колыбельную, как в детстве. — Обойти нельзя Вуоксу, перейти нельзя Иматру…

У них в избе была всего одна кровать, сколоченная отцом давным-давно, еще до всяких войн. Они спали на ней все трое, как в скорлупке: маленькая Анники посередине, мама и Пекка по бокам, согревая ее. Медвежья шкура, которой они укрывались в самые морозы, пахла пылью и шерстью.

«Пекка, поговори чего-нибудь, а?» — просила Анники, и Пекка сочинял на ходу всякие сказки, стараясь, чтобы выходило в рифму или просто складно. Он мог бы стать поэтом, если бы не Анники. Он мог бы сочинять прекрасные истории.

Так они лежали и после волков, тесно прижавшись друг к дружке. Анники смогла защитить Пекку от зверей, а он ее — от деревенских. Вот только люди оказались гораздо хуже. Как теперь жить среди них? Анники было очень страшно — и маме тоже. Поэтому Пекка говорил больше обычного, сочинял горячо и цветисто. Он положил ей ладонь на глаза, чтобы она засыпала, и говорил нараспев:

«Между двух утесов Горны

красна девица плутала.

Обойти нельзя Вуоксу,

перейти нельзя Иматру.

Тьму пустил над нею Турсо,

вековечный заклинатель.

Захотел похитить деву,

увести на дно морское…»

Анники засыпала, и ей снились бескрайние желтые поля — такие, как на картине. Что это была за картина?.. Два месяца она заменяла Анники окно. Два месяца Анники воображала, что желтое поле — рапсовое ли, пшеничное ли — настоящее.

«Но увидел это Укко

И помчался страшным шумом —

меч с златою рукоятью

вспыхнул молнией на небе.

Испугался подлый Турсо

И вернул он заклинанья,

Укко обнял красну деву,

дал свободу от несчастья».

И Анники стала птицей.

Вот она летит, как Укко, над полем, чтобы сразить подлого колдуна. Вот расправляет черные крылья, и молнии бьются в ярко-синем акварельном небе. Впереди — силуэт с раскинутыми руками, словно человек висит на кресте. Анники летит прямо на него, но вдруг понимает, что это вовсе не человек. Замотанное в тряпки и волчью шкуру, на шесте, расставив соломенные руки, стоит пугало. Пугало открывает глаза, и Анники с ужасом осознает, что это она сама. И вот они уже будто поменялись телами: руки Анники вывернуло болью, невидимая сила вздернула ее в воздух и распяла над полем. И вот она видит, как тысячи воронов летят на нее, целясь острыми клювами в глаза и грудь. Анники кричит, но не слышит своего крика, только воздух дрожит и идет волной, поднимая бурю…

Аня резко села в кровати. Она не помнила, в какой момент уснула. Письма были рассыпаны на покрывале. Вздрогнула оконная рама, Аня вскрикнула и выглянула из-за балдахина: на подоконнике, забравшись коленками, стоял какой-то мальчик. Он тоже испугался Ани — смотрел огромными глазами, рука замерла на оконной створке.

— Эй, — позвала Аня, — ты что тут делаешь?

Оглянувшись на дверь, мальчик поднес палец к губам и снова принялся дергать раму. Он что-то говорил по-немецки, но Аня не поняла ни слова. Так она и сказала.

Мальчик удивленно посмотрел на нее и сказал на каком-то другом языке, которого Аня вообще никогда не слышала. Она покачала головой на всякий случай. Мальчик попробовал еще раз:

— Mówisz po polsku? [3]

— Нет, по-польски тоже не умею, — сказала Аня и указала на себя: — Аня.

— Boruch, — представился он.

Борух казался самым обыкновенным ребенком в шортиках и куртке. Но Макс был прав: здесь учились только выдающиеся дети. Например, этот Борух знал целых три языка, хотя на вид ему было не больше десяти лет.

Борух указал на окно и начал снова что-то объяснять. Наверное, ему нужна помощь, решила Аня и, встав с кровати, присоединилась к Боруху. Вдвоем они почти справились с заевшим замком, но тут дверь спальни распахнулась. Раздался грозный голос Катарины Крюгер:

— Борух!

Борух соскочил с подоконника и встал по стойке смирно, прижав руки к бокам и вскинув голову. Такого Аня не ожидала. Стуча каблуками, Катарина подошла к Боруху, схватила его за плечо и, отчитывая, повела на выход. Аня не понимала ни