Бог безвременья - Жаклин Холланд Страница 14

Где-то на заднем плане в тени Пироска хлопочет со своими травами и настойками.

Прошло столько лет, но во сне я испытываю в присутствии Вано те же чувства, что и в детстве – трепет и тоску, которой нет названия. Я хочу ощутить жидкий коричневый цвет его глаз у себя во рту. Я хочу уткнуться лицом в бархат его голоса и окунуться в теплую охру его кожи, пересчитать его красоту, как тяжелые монеты – дзинь, дзинь, дзинь.

Пожалуйста, Вано, продолжай. Расскажи мне все. Расскажи обо мне, о мире и обо всех видимых твоему взору угодливых божествах, которые прячутся в рощах, скрываются среди высоких скал, сверкают в небесах.

– Мокошь, мать сыра земля, мать Моры, – говорит Вано и смотрит на чучело, лежащее между нами, – тело плотно набито кукурузной шелухой, руки сплетены из соломы. Он берет ветку ивы из кучи на столе рядом с ним.

– Мора оживает и умирает, оживает и умирает, вновь оживает и вновь умирает. Жертвенное дитя смерти и возрождения, ось, вокруг которой вращаются времена года и человеческие жизни. Мы обвязываем ее ветвями ивы, бородой темного возлюбленного Мокоши, Велеса.

Свет мерцающих свечей обгрызает по краям его темный силуэт. В очаге пылает голодный огонь. Он крепко затягивает ветки ивы на груди куклы Моры и кладет мне в ладонь прутик, чтобы я тоже завязала узел, и мгновение я наслаждаюсь теплом его руки. Наконец, на шею Моры надето ожерелье из яичной скорлупы, Вано дает ее мне в руки и ведет меня к очагу.

– Времена года – это двери. Времена года – это окна, которые открываются и закрываются одно за другим, – говорит Вано. – У весны, зимы, осени и лета свое собственное неповторимое предназначение. То, что происходит весной, не может произойти осенью. Зимой все умирает, уменьшается, прячется, забывается. Зимой мы освобождаемся от всего, что у нас есть, и готовимся к чему-то новому. Таков и ход времен. Всему свое время. То, что должно произойти завтра, никогда не случится сегодня. И наоборот.

Пока он говорит, мы вместе медленно опускаем соломенное тело в очаг, и травинки на руке загораются и скручиваются в пламени.

– Мы с благодарностью принимаем время разрушения, хаоса, смерти, – говорит Вано, когда огонь охватывает толстые стебли куклы. – Мы не сопротивляемся. Мы подчиняемся ему, потому что так полагается в это время года.

Затем я отпускаю пылающую фигуру, но Вано крепко держится за нее. И осторожно ступает с нею в огонь.

– Нет, – кричу я в смятении, удерживая его. – Нет, Вано!

Он смотрит на меня безмятежным взглядом, сгорая в белом сердце огня.

– Вано! Нет! Остановись!

– У каждого из нас свой конец, Аня, свое безвременье, – спокойно говорит он, его тело горит и исчезает в огне. – Они наступают в назначенное время. Мы можем смириться, мы можем бороться, но ничего не поделать. Их приносит он. Ты бежишь от него, Аня, но Чернобог, бог пепла, бог безвременья, видит и чует все. Его нельзя сбить со следа.

При имени Чернобога я ощущаю прилив страха. Я отворачиваюсь от скачущего огня и страшного, знакомого образа и запаха гари, и просыпаюсь от этого физического усилия.

Я вскакиваю, задыхаясь, все еще объятая горем и ужасом. Я не сразу понимаю, что нахожусь в своей спальне в Порт-Честере, а не в бревенчатой хижине с соломенной крышей в лесу где-то на другом конце света, что вокруг меня не пылает пламя и не кричат гибнущие в нем люди.

В течение многих лет меня мучили страшные сны, мой разум плодил по ночам кошмар за кошмаром, но с некоторых пор я стала проваливаться в сон как в пустоту, что меня несказанно радовало. Этот сон, такой отчетливый, эмоциональный и необычный, потряс меня. Он разбередил старые раны, и я пребываю в полной растерянности. Я уже давно не вспоминала Вано и нашу маленькую странную семью – из меня, Вано, Эру и Пироски, – и вот он тут, прекрасный и серьезный, живой как наяву. На меня нахлынули все те чувства, которые я испытывала в юности, находясь рядом с ним, слушая звук его голоса.

Вано был учеником Пироски, но он знал больше, чем кто-либо еще. Знал то, чему нельзя научиться и чему нельзя научить, и все, что он говорил, было правдой, если только вы были в силах понять ее. Часто даже он сам до конца не понимал, что именно знает – он месяцами говорил об огне, прежде чем кто-либо из нас понял почему, – но доверял своему источнику знаний: знакам на мху, узорам, оставленным волнами на песке, тому, как отнюдь не случайно раскрошились комки торфа в очаге, – а я доверяла ему. Но можно ли теперь верить словам Вано? Прошло больше ста лет, он давно умер, его больше нет. Сбываются ли пророчества провидцев из загробного мира?

Мой конец приближается, сказал он во сне, но как это может быть? Я никогда не умру, как бы мне этого ни хотелось. А потом он сказал, что Чернобог видит меня и идет по моему следу – бог из почти забытой крестьянской религии в стране, находящейся за тысячи миль отсюда. Это просто нелепый сон, но мне все равно страшно. Может быть, когда-то давным-давно я и верила в это. Может быть, много лет назад мне и казалось, что я ощущаю его грозное присутствие, считая каждую трагедию делом его жестоких рук, и однажды мне даже привиделось его лицо в реке, но это все позади. Кто же теперь верит в такое?

Эта вера, а также сам Вано – его знание, его магия и предвидение – принадлежали другому времени, миру более прозрачному, более непостижимому. Мир изменился, в нем нет больше места для тайны и божественного присутствия. Теперь люди носят наплечники. Делают химическую завивку. Если им хочется чудес, они щелкают выключателем, вращают рукоятку. Чайные листья завариваются в чайных пакетиках, по их расположению на дне чашки не предсказать будущего. Боги никого не преследуют, а у времен года нет предопределенного конца.

Я сижу, потирая лоб. В болезненном оцепенении смотрю в окно. Снаружи еще не рассвело, и небо затянуто молочным туманом, скрывающим звезды. В этом нет ничего необычного.