Тайрин - Тамара Витальевна Михеева Страница 7

мастер над стеклом такой добрый! Он всю жизнь работает со стеклом, хотя сам из богатых книжников, а еще он своего сына привел в мастерскую, тоже как подмастерье, представляете? И сказал, что надо всему учиться с детства, чтобы потом стать настоящим мастером. Его сына зовут Лайпс, ему тоже десять лет, мне он сразу понравился, и мастер над стеклом сказал, чтобы мы его сына считали за своего, чтобы были скорее друзьями, чем…

– Не очень-то верь этому, – усмехнулась Эйла. – Они часто так говорят, а потом три шкуры с тебя спустят, не посмотрят, что вы с его сыном лучшие друзья, одна семья и так далее.

Тинбо нахмурился, но отец сказал:

– Эйла права, сын. Книжники – это книжники, а мы – это мы. Твоя семья здесь.

– Он же не совсем книжник, он мастер над стеклом.

– Все, кто умеет читать, – книжники. Ты сам прекрасно знаешь, как они относятся к хофоларам и остальным.

Тинбо нахмурился. Лайпс и его отец ему очень понравились, сразу видно.

– Ну а у тебя как сложился первый день, белочка? – спросила мама у Тайрин.

Та пожала плечами.

– Мой мастер над словами старый, злой и противный. Рисовать у меня не получается, но он почему-то не отправил меня к подметальщикам, а заставил учиться. Очень скучно!

Все рассмеялись, только бабушка проворчала:

– Нашей белке все бы скакать.

– Неужели ты бы хотела пойти к подметальщикам? – спросила мама.

– Я бы хотела в театр, но уж если нельзя… то да, у подметальщиков лучше! В Библиотеке такие огромные залы! Такие широкие лестницы! Можно подметать и танцевать, а тут сиди за столом и выводи дурацкие линии!

Все опять засмеялись. Тайрин уже хотела обидеться на них, но папа сказал:

– Ничего, Тайрин, привыкнешь. Выбора все равно нет: попала в Библиотеку – слушайся своего мастера над словами и будь хорошей девочкой.

Так начались мучения Тайрин. Руки казались тяжелыми и деревянными, перо и кисть не слушались, не могли вывести прямую линию, все время пытались вильнуть в сторону, а если что-то и получалось хорошо, то хорошо это было только в глазах самой Тайрин. Но хуже всего была нависающая над ней Кинату. Если Тайрин говорила: «Это синий», Кинату обязательно отвечала: «Ну, я бы не сказала, что это синий, это скорее голубой с синими разводами». Если Тайрин говорила: «Какой красивый желтый!» – Кинату обязательно отвечала: «Он не то чтобы красивый, просто яркий и теплый». И всегда была права. С ней невозможно было спорить, да и не хотелось. При ней Тайрин всегда чувствовала себя маленькой, глупой, уродливой. И как только вырывалась из Библиотеки, стряхивала с себя морок дня, передергивая плечами от отвращения, будто весь день провела в банке со скользкими жабами. Но стоило ей прийти с утра в мастерскую и сесть за один стол с Кинату, и она начинала смеяться ее остротам, слушать ее живые рассказы, заглядывать в рот и кивать. Что-то было в ней, почти магическое, какая-то злая красота и притягательность. Мастер Гута ценил ее аккуратность, умение подбирать точный цвет и давать понять новеньким, что они ничтожны. Тайрин очень уставала, потому что рядом с Кинату все время приходилось быть начеку.

Танец лит

Дни потекли за днями. С утра Тайрин и Тинбо вставали вместе со взрослыми, быстро завтракали, одевались и шли каждый на свою работу: отец – на лесопилку, мама, держа руками круглый живот и охая на каждом шагу, – в швейные мастерские. Она радовалась, что Эйла работает там же и в случае чего сбегает за помощью. Тинбо шагал в свою стеклодувню, где изучал свойства огня и песка, а Тайрин спешила в Библиотеку. Бабушка смотрела им вслед, складывая ладони в знаке «доброго голубя». И думала о том, что Гела родит со дня на день, ей дадут три месяца отдыха, а потом надо будет вернуться к работе. Малыша разрешат оставить с ней, бабушкой, потому что дома взросления переполнены, и это, конечно, к лучшему. Что могут дать там, в этих домах с чужими людьми, если для них малыши – всего лишь работа, которую они не выбирали? Ни ласки, ни защиты от злых духов. То ли дело родная бабушка, которая знает, какое слово сказать, когда младенца одолевает злобень – дух, вызывающий боль в животе, и как справиться с ночными каприкотами, не дающими спать. Бабушка чувствовала, что Гела родит мальчика, и радовалась этому. Она надеялась, что он тоже будет похож на Тинбо, на ее Тинбо, канувшего в омут времени давным-давно, но чудесно повторившегося в Тинбо-младшем, и пусть родится еще один малыш, в котором отразится Тинбо, вернется к ней через внуков.

Бабушка все смотрела и смотрела вслед своей семье. Тайрин уже скрылась из виду, а Тинбо спускался по Картинной улице неспешной походкой истинного хофолара. В его темных кудрях светились искры солнца, будто в них играли крохотные литы. Бабушка улыбнулась: ее любимый внук отмечен счастливой судьбой.

Гела родила сына в одну из теплых ночей, когда весна уже разлилась по Риле и окрестностям, затопила все вокруг пряным запахом лопнувших почек, распустившихся первоцветов, криками перелетных птиц, возвращающихся из южных стран и несущих на крыльях предчувствие лета. Малыш сделал первый вдох, но не заплакал, а захрипел, будто сам воздух Рилы встал ему поперек горла.

– Почему он не плачет? – встревожилась Гела.

Бабушка передала ребенка отцу, и он обмыл его холодной водой, а потом положил на живот Геле. Духи холодной воды заберут у малыша все хвори, а веточки розмарина, которыми бабушка обмахнула его пушистую голову, прогонят бесов, которые только и ждут, чтобы забраться младенцу в уши и завладеть его сердцем. Ритуал был проведен, а малыш все молчал, не плакал.

– Пусть его зовут Элту, – сказала Гела, давно выбрав для своего мальчика древнее и сильное хофоларское имя.

Отец и бабушка, довольные выбором, закивали. Имя ребенку всегда выбирает мать и всегда хранит его в тайне, чтобы роды прошли легко. Бабушка шлепнула малыша по попке, припечатывая имя, и только тогда он заплакал, жалобно и горько.

Позвали других детей. Сосредоточенные, взволнованные, они сгрудились у высокой кровати, где лежала Гела с новорожденным, и не сводили глаз с нового брата.

– Какой хорошенький… – прошептала Эйла.

Тинбо кивнул и протянул брату руку. Тайрин молчала. Почему-то ей было не по себе. Что-то таилось в малыше, какая-то незнакомая сила, которая поддерживала его хрупкую жизнь, и эта жизнь вот-вот должна была оборваться. Тайрин увидела это так четко, так ясно, будто картинку в книге, и в ужасе отшатнулась. Почему она так подумала, зачем увидела? Тайрин закрыла лицо руками и убежала прочь.

Она спряталась в подвале, где когда-то горел огонь Хофоларии, ее танцующий друг-огонек, который перенесли теперь в другой дом. Сердце ее громыхало на весь подвал, огромное, как солнце, и ужас бился в висках взбесившейся птицей. Что такое она почувствовала? Почему? Ей стало страшно и стыдно, будто она была виновата в том видении, будто все поняли это и обвиняют ее сейчас там, наверху, у маминой постели.

Скрипнула дверь. Боком протиснулся в подвал Тинбо. Он сел на скамейку рядом с окаменевшей Тайрин.

– Ты чего? – неловко спросил Тинбо. – Он тебе не понравился?

Тайрин помотала головой. Какую чушь способны иногда придумать мальчишки!

– Бабушка говорит, может, ты испугалась?

«Да, – подумала Тайрин. – Я очень испугалась. Но я никогда им об этом не скажу. Только Тинбо».

– Я… я что-то почувствовала, когда его увидела, – прошептала она. – Что-то плохое.

– Что?

– Не знаю. Будто он… – Она закрыла лицо руками, не в силах произнести то, что ей привиделось. – Он недолго будет с нами, – еле слышно прошептала Тайрин.

– Что? Я не слышу.

– Он скоро умрет, вот что!

Тинбо не отшатнулся, не испугался, он смотрел на нее спокойно и даже немного насмешливо. Потом сказал:

– Да ну… наверное, тебе просто обидно, что теперь ты не будешь любимой маминой белочкой, да?

– Это Эйла так сказала? – сразу догадалась