Однажды кажется окажется - Елена Николаевна Рыкова Страница 42

Яркая, как солнышко,

Крепкая, как зёрнышко,

Всем нам даришь свет.

Ну и так далее. Лиза шепнула Марте в ухо:

– Я в шоке. Какое зёрнышко?

Ребриковой очень понравилось. Она растроганно благодарила Лизку, через скатерть жала руку, не знала, как ещё выразить теплоту чувств. Глаза её горели, как при температуре.

Ватрушки пошли на ура. После пира (еда закончилась быстро) Яртышников сказал, что им с Пашулей надо отойти на пару часов – в лагере общее собрание персонала – и они оставляют их на попечение Фур-Фура, а потом вернутся.

Теннисисты с трудом сдерживали довольные улыбки.

– Василий Викторович, почему зёрнышко? – спросила Лизка, когда они уже уходили. У неё оставалась надежда, что он неправильно прочитал.

– Она пятнадцать кило отжимает, какое же она пёрышко? – снисходительно похлопал Яртышников её по плечу. – Пришлось переделать твою… «поэзию».

Настоящее веселье началось после ухода тренеров. Сухофруктов с Боякиным взялись за бадминтон. Фур-Фур достал из-за пазухи чёрный приёмник, вытянул из него глянцевую антенну, заиграла музыка.

Холмов с Беспаловым спустились по камням вниз – купаться. Фур-Фур ходил туда-сюда как тигр в клетке, но лезть в воду за ними не хотел, лишь нервно кричал, чтобы далеко не заплывали. Ребята его не слышали: они то ныряли под волны, то подпрыгивали и катились на них до самого берега.

– Девули, пойдёмте, – сказала Тинка.

2

В просветах между деревьями они заметили мельтешение на поляне. Туда-сюда сновали возбуждённые люди. Девочки вышли из-за сосны: у молодой берёзы стоял участковый с собакой, растерянно уставившись в землю, за ним высилось трое мужиков. Сонина мама кричала и ругалась, размахивая какой-то тряпкой, – Рэна, взмокшая и красная, тщетно пыталась поймать её в свои белые руки. Марта пригляделась, и сердце упало: на куске ткани в руках Полины Олеговны мелькал замызганный розовый бант, вытянутые полустёртые уши Минни-Маус. Это была Сонина кофта.

– …не утонула она! – Полина Олеговна собрала тряпку в кулак. Грязными макаронинами повисли рукава. – Вы мне не верите – не верьте! И ты не веришь, я знаю, кто тебя просил?!.

Она со всей силы отпихнула Рэну.

– Рыбаки в море одёжку нашли, – сказал кто-то за девочками. Марта обернулась: в тени хвои стояла старуха Зейнеп. А рядом с ней, поглаживая облезлую дворнягу с завернувшимся ухом, – Цабран.

Марта кинулась к ним. Мишаевы с любопытством смотрели и на мальчика, и на старуху.

– Полина Олеговна, я ничего не утверждаю, – уже не в первый раз начал Вырин. Его лысина виновато блестела на солнце. – Всё, что я прошу, – это подтвердить, что данная кофта принадлежала вашей дочери.

– Принадлежит! Я не знаю, как она попала в воду, улетела, унесло, но она принадлежала и принадлежит Соне, это я ей подарила!

– В таком случае мне нужно, чтобы вы подписали протокол. Пройдёмте…

– Я никуда не пойду! – снова закричала Сонина мама.

– Значит, сработало со свистулькой? – шёпотом спросила Марта у мальчика.

– Ага! – так же шёпотом ответил Цабран и улыбнулся. – Бугу такой нелепый тут!

– Юная скогсра где? – спросила её старуха.

Рыжей действительно не было рядом. Во всей этой суете Марта не заметила, что Майя куда-то пропала.

– Это Тина и Лиза Мишаевы. А это Цабран, – Марта представила старухе друзей. – Майка тоже с нами была. Отошла вот только что. Я сейчас посмотрю.

Девочки разглядывали Цабрана с большим любопытством, а Тина даже сказала:

– Так вот ты какой, – и Марта была благодарна ей за то, что Мишаева-старшая не продолжила: «северный олень». По Тинкиному лицу было заметно, что ей стоило больших усилий сдержаться.

– Я здесь, – сказала Рыжая откуда-то из-за её спины.

Голос у неё был надтреснутый, нервный. Она без приветствия обратилась к старухе:

– Бабушка Зейнеп, взгляни вон на ту сосну.

Некоторое время старуха всматривалась, потом сказала:

– Вижу.

Порыв ветра заглушил её слово: заскрипели, закачались деревья.

– И как я в первый раз не заметила? – сокрушалась Майка. – Я же была здесь, когда по следу Балама шла. Слепая дура!

– Что видите, что? – не удержалась Марта. – Полина Олеговна говорила, что Соня в берёзку превратилась, не в сосну. Вон в ту, наверное. – Она показала на единственную берёзу на поляне.

– Я не про Соню, – оборвала её Майя. – Я про маму свою.

3

Рыжая увидела среди своих незнакомого мальчика и на секунду отвлеклась. Протянула Цабрану руку:

– Майя, очень приятно.

Тот качнулся с пяток на носки. Аккуратно, как хрупкую модель кораблика, взял её ладонь.

Зейнеп не хотела привлекать внимание людей. Им пришлось долго ждать, прячась за деревьями. Марта косилась то на старуху, то на Цабрана, то на девочек. Необъяснимое охватывало её: подруги с настольного тенниса, духи леса, мальчик из другого мира. С каждым из них она чувствовала родство, нутряную связь. Но при этом между собой они были несочетаемы, как обитатели разных планет. Было так странно видеть Мишаевых рядом с Зейнеп, а Цабрана рядом с Майей. Так же странно, как если бы в жару начался снегопад или, наоборот, посреди московской зимы стояли на улице зелёные пальмы.

Тинка с Лизкой начали беспокоиться, что их хватятся на дне рождения Ребриковой, Рыжая не сводила глаз с сосны. Глаза её светились, губы ходили ходуном, и Марта снова уловила волны беспокойства, шедшие от Пролетовой.

Наконец все с поляны ушли – и зеваки, и Рэна, и Вырин с Хортой, уговоривший-таки Полину пойти в участок. Теперь там хлюпала на ветру палатка и перекатывались бумажки – брошенный кем-то мусор.

Старуха выждала ещё немного и двинулась к сосне. Девочки с Цабраном осторожно пошли за ней. Приблизившись к дереву, Зейнеп погладила кору. Она долго принюхивалась, прислушивалась, постукивала по стволу, покачивала головой.

– Не уверена я. – Она повернулась к Майе. – Умеют скогсры в деревья врастать, когда опасность какая или риск, но почему не отпустила её сосна? Есть в этом дереве жизнь особая, сильная, но не скогсра это, нет. Иная магия, боюсь.

– Я чувствую маму, – сказала Рыжая, чуть не плача. – Ты должна мне верить! Вы все должны мне верить, поняли?

Они сконфуженно молчали.

– Так давайте проверим! – Марта глянула на Цабрана. – А?

Она достала деревянную птичку. Дети и старуха недоумённо переглянулись. Все они чувствовали себя не в своей тарелке: и Мишаевы, которым уже второй человек с обезоруживающей уверенностью говорил, что люди превращаются в деревья; и Зейнеп, которая услышала вдруг, почуяла, потемнела; и даже Бугу, которому, по-видимому, было непривычно