Эйна из Третьей зоны. Трава на асфальте - Арина Остромина Страница 12

Это случилось весной. День рождения у меня в январе, а перевод в новую группу у нас бывает два раза в год, весной и осенью. Все, кому исполнилось тринадцать лет с начала октября до конца марта, с первого апреля попадают в старшую группу. В первый же учебный день после моего перевода Наставница Фламия заявила:

– Письмо из школы касалось расписания средней группы. А ты теперь в старшей. У нас тут другое расписание. Насчёт него мне никто не писал. Не рассчитывай, что у тебя здесь будет особое положение. Иди в мастерскую.

После шитья и прогулки, на которую она заставила меня пойти вместе с группой, уроки уже закончились, но я всё равно побежала в школу. Наш директор, Даритель Кириан, ещё не ушёл. Я ему всё рассказала: теперь я в новой группе – там другое расписание – и наставница не отпускает меня в школу. Может быть, мне вообще придётся бросить учёбу.

Даритель Кириан знал, что у меня самые высокие оценки в классе, и возмутился, что мне в голову лезут такие глупости. Сразу написал новое письмо в приют и прочитал вслух. Оказалось, что я «гордость школы» и что учёба для таких способных детей, как я, важнее трудовой подготовки, которую мне дают в приюте. Курьер в форме сразу же понёс письмо адресату, а я пошла в Зал дарителей знаний, чтобы узнать задание на завтра.

Жаль, что я сама эту сцену не видела, мне девчонки потом рассказывали: курьер вызвал Наставницу Фламию в вестибюль, а они сверху, с лестничной площадки, подсматривали. Вручил ей письмо, заставил расписаться в квитанции, ушёл – весь такой нарядный, красивый! А Наставница Фламия осталась стоять посреди вестибюля с конвертом – держала его в вытянутой руке, как будто внутри бомба. А там всего лишь стояла печать Комитета защиты детства – вот что так напугало Наставницу Фламию. У нас и приюты, и школы подчинялись одному и тому же комитету. Хоть она и получала такие письма раньше, их всегда приносили в начале учебного года, в сентябре. Наставница Фламия не ожидала, что я смогу так быстро договориться с директором. Наверное, подумала, что её решили заменить другой наставницей.

Вот тогда-то она меня окончательно возненавидела. В школу, конечно, отпускала – с этим она ничего не могла поделать. И после письма от Дарителя Кириана объявила при всех, что на время учёбы в школе освобождает меня от утренней прогулки, а в швейной мастерской я буду работать в другие часы, не вместе со всеми. Но постоянно твердила, что из-за меня у неё группа не идеальная! А всё из-за того, что Наставница Фламия упорно назначала мне утренние смены на фабрике и мне каждый раз приходилось меняться с девчонками, переносить свою смену на день или на вечер. И каждую такую замену Наставница Фламия должна была одобрить лично. Я её не понимала: она же знала, что я не смогу пойти на фабрику утром и всё равно буду с кем-то меняться. Зачем же она снова и снова давала мне эти смены, а потом кричала на меня? Только чтобы выплеснуть свою злость?

Тётушка Марта, когда я ей жаловалась, говорила, что так и есть: некоторым людям надо постоянно на кого-то кричать, они без этого не могут. Что ж, придётся потерпеть. Не так уж долго мне осталось тут жить.

Глава 8. Лучше быть одной

Когда Сармат спросил, почему я раньше не дружила с девочками из приюта, я только пожала плечами:

– Не знаю. Наверное, некогда было. Учёба, работа… Тебе не понять.

А вечером, когда я лежала в спальне и смотрела на потолок, желтовато-серый в свете фонаря за окном, я вспомнила, как началась моя здешняя жизнь.

После того зимнего гриппа, когда мне объявили о смерти родителей, меня почему-то долго держали в больнице, хотя я уже выздоровела. Я спрашивала доктора, когда меня отпустят домой, – я ещё не понимала, что дома у меня больше нет, – но он не отвечал. Молча подносил градусник к моему лбу, равнодушно смотрел на зелёные цифры, потом что-то быстро писал в блокноте и переходил к другим пациентам. Я провожала взглядом его спину в белом костюме и думала: почему он не говорит со мной?

Детей в палате больше не было, на соседних кроватях лежали взрослые женщины, но и они целыми днями молчали – может, им не хватало сил на разговоры. Я всё время думала о маме с папой: как они могли умереть от гриппа, если были ещё здоровы в тот последний вечер, когда меня увезли в больницу? Может, доктор ошибся? Я всё время ждала родителей. Не могла не ждать.

А потом пришла приземистая тётка с сердитым лицом, в чёрном пальто и некрасивой мягкой шляпе, из-под которой выбивались серые, как будто пыльные, кудряшки. Она положила на мою кровать большую сумку и сказала:

– Одевайся.

Я приподняла голову над подушкой, хотела встать, но тело меня не слушалось: я слишком давно не вставала. Я неловко села на краешке кровати, свесила ноги – они не доставали до пола, – и трясущимися руками открыла сумку. Там лежало бельё неприятного телесного цвета, синий вязаный свитер, грубый серый комбинезон, чёрные носки, а на дне сумки – чёрные ботинки, завёрнутые в газету.

Я вопросительно посмотрела на тётку, а она прикрикнула:

– Поживее!

Я натянула трусы, не снимая просторную больничную рубаху, но потом всё же пришлось раздеться перед всеми. Свитер оказался кусачим, шея сразу зачесалась. Комбинезон висел на мне мешком, ботинки сваливались. Тётка, увидев это, велела снять их, скомкала газету, в которую они были завёрнуты, и засунула в ботинки. Стало лучше. Тётка забрала сумку, взяла меня за руку и потащила по длинным больничным коридорам. В тишине раздавались только тяжёлые шаги моей провожатой и не в такт хлопали мои ботинки. Я не знала, куда она меня ведёт, но боялась спросить. Некоторые двери были открыты; я видела длинные ряды кроватей, больные лежали не шевелясь, и я не понимала, живые они или нет.

Мы спустились по лестнице, никого не встретив, и вышли на улицу. Я вдохнула холодный воздух. В больнице не проветривали; там стоял тяжёлый запах лекарств, и я отвыкла дышать полной грудью. Светило солнце, и я поняла, что сейчас полдень. Мама меня учила, что такое чистое небо бывает только в полдень, когда уже рассеялись утренние облака, а дневная смена