Третий Лад - Родион Создателев Страница 36

Безобразник резво потопал к дубам и липкам. По пути он поднял с пыли ножны и на ходу всадил в них кривую персидскую саблю. Потом шут нагнал вороного коня, вскочил в седло, дал скакуну шпор и бравым кречетом вылетел на извилистый тракт Стольного града.

Вот так скоморошек-петушок! Ярыга потерзал пальцами смоляную бороду, выдохнул, осенил личность знамением, поднял кряжистое тело с пыльной земли при помощи рук.

— О-хо-хо, - пожалился сам себе ярыга. — Постылая ты... государева служба.

“Иному служение мачеха, а иному мать…”

В просторной и вытянутой в длину Думной Палате Детинца шло заседание Боярского Совета. Тёмно-ореховые стены были разукрашены незатейливыми узорами охряного цвета. По углам стояли высокие золочёные подсвечники с длинными и толстыми свечами, вонзёнными в подставки. Стоял жаркий полдень, из окон внутрь Палаты проникал щедрый дневной свет и свечи торчали в подставках с незажжёнными фитилями.

Во главе Совета сидел Государь на кресле-троне. За его спиной на стене палаты развернулось огромное полотнище с ликом Спасителя и светящейся лампадой. По левую руку от кресла-трона, наискосок, стоял стол первого вельможи Боярского Совета, где сидел дородный Михаил Фёдорович Романовский. Палисандровый стол главы Совета был от души завален стопками пергаментов, всевозможными письменными принадлежностями, а по его углам и по центру стояло три небольших подсвечника. Отдельно возвышалась на столе Царёва Печать. Правее от Михаила Романовского сидели два моложавых дворцовых подьячих в малиновых кафтанах, с перьями в руках.

Вдоль стен Думной Палаты имелись две дубовые лавки, та, которая находилась по правую руку от Самодержца, была чуть длиннее соседки. На лавках теснились бояре — члены Государева Собрания. Знать являла собой пёструю картинку: разноцветные кафтаны-фе́рязи, однорядки, о́хабни (сам Государь был одет именно в о́хабень брусничного цвета). На головах знати сидели шапки трёх видов: немного высоких горлаток из чернобурой лисицы, несколько мурмолок из парчи или бархата; но большинство головных уборов составляли чёрные шапочки-тафьи, расшитые золочёнными, красными, либо зелёными нитями. На голове кесаря, кстати, также покоилась тафья.

Заседание затягивалось. Многие бояре, особенно самые богатые телом, весьма притомились. Знатные жиробасы, с шумом выдыхая ртом, частенько протирали рукавами вспотевшие лбы. Более всех страдал толстопуз Степан Андреевич Белозерский: концы его высокой шапки горлатки совсем взмокли, по лбу струились ручьи пота, слоёное лицо истово раскалилось — сейчас на нём можно было жарить блины. Самый острый вопрос заседания, жестокосердный Царь припас на концовку. По велению кесаря со своего места встал долговязый Иван Воронцовский — родственник Милосельских. Великий Князь долго распекал лентяя и скудоума Воронцовского, а затем он объявил краснощёкому Ивану, что он отправляет его на непочётный роздых от государевых дел. Рядом с Иваном сидел на лавке его родитель и также полыхал жирными щеками в смущении. По велению Царя... Воронцовский сел на место.

Великий Князь обвёл суровым взором боярское племя. Отец и сын Милосельские обменялись краткими и косыми взглядами. Самодержец вышвырнул из Посольского приказа межеумковатого Воронцовского и, тем самым, порушил их каверзу: князь Василий с умыслом воткнул туда родственника. Воронцовский был оком Милосельских в Посольском приказе. Калгановское семя в последние годы набрало большой вес: Матвей с успехом верховодил Посольским ведомством, а Торговым приказом после смерти отца стал руководить старшо́й Федька Косой, царёв зять. Государева казна и посольские дела накачали калгановский корень избыточным влиянием в тесной боярской стае Отчизны — много чести татарскому отродью...

Никита Васильевич сильно возмужал собой за прошедшие годы: высокий, статный, хищный взор молодого ястреба, острый клинышек русой бородки. Его миндалевидным голубым глазам очень шли: шапка- мурмолка с соболиным околышем и синей тульёй, закинутой назад; чёрный кафтан главы Опричного войска с золотистыми и малиновыми позументами на груди. По должности он был единственным боярином, кому дозволялось сидеть на Совете при оружии в ножнах: иноземный кинжал-квилон с серебряной ручкой и двумя диамантами на концах крестовины. Ножны от кинжала оказались усыпаны россыпью мелких драгоценных камней: малахиты, диаманты, ясписы.

Василий Милосельский шевелил мозгой: “Кого Государь посадит на шведо-литовский стол заместо Ивана Дмитриевича?”

Самодержец заговорил:

— На пустой отныне шведо-литовский стол Посольского приказа, я желаю посадить дворянина... Лихого Якова Даниловича.

По Палате пробежался рокоток. Василий Милосельский опешил: “Яшку Лихого... стольника? Государь сбрендил?” На большинстве иных знатных физиономий читались подобные же мыслишки...

— Государь, дозволь слова, — вскинул руку Матвей Калганов.

Царь милостиво кивнул головой. Глава Посольского приказа встал с места и слегка одёрнул полу синего кафтана-однорядки.

— Великий Царь, сердечно прости... но трудиться рядом с Яшкой Лихим... я не желаю.

— Объяснись, Матвей Иванович, — нахмурился Властелин.

— Зело родом худой сей дворянин, великий Государь. Что за честь такая Лихому?

— Твой прадед нехристем-бесерменом жил, — усмехнулся кесарь. — Ты, Матвей, тоже — не самая знать первая... коли об этом речь.

— Прости меня, Государь. Но мой прадед обратился к Христу и стал верно служить российскому Престолу. И дед мой честно служил, и отец Иван тебе… весьма преданным холопом был. А прадед, к слову, молвить, не залётным князьком лаптевым землю топтал, а по происхождению он — мурза, благородная кровь.

В беспокойной голове князя Василия Милосельского закрутились мыслишки: “...поддержу-ка я Матвейку в данном вопросе. Пущай татаре вздумают, что я — их доброхот”.

— Великий Царь, слова прошу, — поднял десницу Василий Юрьевич.

— Говори, князь.

Милосельский-старший поднял со скамьи своё дородное и высокое тело, а потом хмыкнул и разок провёл пальцами левой руки по густой черной бороде с редкими седыми волосами.

— Сердечно прости, великий Царь. Но Матвей Иванович — дело молвит. Я желаю поддержать его личность в таком вопросе. Дворянин Лихой во главе столь важного стола Посольского приказа, гм, Государь, с чего такая честь воложанскому карасю?

— Сей карась твоего отца от погибели спас в новгородской земле. Ты ему в ноги кланялся, князь сыскной, за спасение родителя, ась?

— Прости Царь, — замямлил смущённый Василий, — не кланялся я Лихому. Да теперь… поздно уж... Гм, батюшка давно покойник.

— Садись, Василий. И ты присаживайся, Матвей Иванович.

Главы Посольского и Сыскного приказов сели на свои места.

— Выходит: никому не по душе моя царская воля в таком вопросе?

Руку поднял боярин Гаврила Ильич Волынов, глава Пропечатного приказа — родственник Милосельских. Царь кивнул головой в согласии — вставай. Волынов откашлялся в кулак и поднялся с места.

— А я так скажу, великий Государь: небеса к земле не обрушаться коли ты воложанского