Возвращение (СИ) - Галина Дмитриевна Гончарова Страница 29

— Агафьюшка, я это. Послушай меня внимательно, да как проснешься, так все и исполни.

Агафья только поклонилась.

И так понятно, ежели богиня снится...

— Не блазнюсь я тебе, все въяве. Я это, какая есть. Агафьюшка, в столицу тебе надобно. Да не по зиме, а как можно раньше. Знаю, в распутицу ехать тяжко, а все ж надобно. В твоей правнучке кровь проснулась, запела. Если не сдержится она, может это плохо закончиться. Ты знаешь, не любят меня, рощи вырубают, пропадаю я...

— Матушка!

— Не утешай, обе мы про то знаем. Агафьюшка, поезжай в столицу, да помоги внучке. Кровь в ней ожила старая, сила пробудилась, а учить ее некому. Одна там моя волхва рядом, не сможет она рощу оставить. А и Устя твоя не сможет к ней бегать. А учиться надо. Сила без знаний — смерть.

— Тотчас соберусь, матушка Жива.

— Не медли, Агафьюшка. Не медли...

Сон развеялся, а старая женщина села на лавке.

Сон ли?

А может, правда?

Сила Богини у них в роду давно, только вот боялась она, на ней род и закончится. Род волхвиц, жриц, род посвященных Живе. Ни дочерям не досталось силы, ни внучкам. А теперь вот снится ей Богиня, и говорит, что в правнучке кровь проснулась. В Устинье?

Может ли быть такое?

Агафья вспомнила робкую сероглазую девочку с рыжими волосами.

Может и случилось что. Все по-разному в силу входят. Но ежели такое случилось...

Не будет она до утра ждать. Где тут сундуки? Где короб?

Вещей с собой везти много ни к чему, а вот травы, мази, весь лекарский обиход — так обязательно. Ежели в девочке кровь проснулась, надо ее будет обучать. А нет...

Ежели поблазнилось, померещилось — так все равно, здоровых людей не бывает. Есть те, кому до поры их недуги жить не мешают. Так что все к месту придется.

Но глубоко внутри Агафья знала — это не сон. Это чистая правда.

В святилище зайти?

А к чему? Богиня всегда с ней. В душе и сердце. Ежели просила она отправляться в столицу, так Агафья и сделает.

С первыми лучами солнца покатила в сторону столицы кибитка. Хоть и ворчал Емельян, но хозяйку вез послушно. Агафья стоически терпела тряску, боролась с дурнотой и просила кучера поспешить.

Потерпит она, не рассыплется.

Ладога ждет.

* * *

Баня!

Как описать это место?

Как рассказать?

Когда горячий пар обволакивает тебя со всех сторон, когда хлещут нещадно дубовым веником, когда выбегаешь распаренная — и окатывают тебя ледяной водой — до визга. Но хорошо!

А потом сидишь, пьешь квас, и тело довольно поет, распаренное, чистое, счастливое...

Устя и сидела. Рубаху накинула, и глаза даже прикрыла от удовольствия. Квас вкусно пах смородиновым листом, голова была восхитительно пустой и блаженной, рыжие волосы высыхали и завивались крупными кольцами, кто-то шумел рядом, но ей не хотелось думать ни о чем.

Короткие минуты счастья.

— Устя, а что это у тебя?

Устинья лениво приоткрыла глаза. Аксинья устроилась рядом, и показывала пальцем куда-то на грудь Усти.

— Что?

— Родимое пятно, что ли?

Устя пожала плечами.

— Не знаю. Может быть...

И посмотрела на свою грудь.

Над левой грудью, как раз там, где ударила боль, у нее было несколько родимых пятнышек. И складывались они в подозрительно знакомый рисунок. Если приглядеться — веточка.

Та же, что и на руке?

Но ведь не было у нее под сердцем раны? Или была?

А огонек горел, ровно и неутомимо, грел черным, утешал и успокаивал. Устя больше не была беззащитна, и это было самым важным.

* * *

— Девушка, милая, красавица, не перемолвишься ли со мной хоть словечком?

Молодая холопка, которая выбежала с подворья Заболоцких, невольно окинула взглядом парня. А пуще того — деньгу, которую он крутил между пальцами.

Оба были привлекательны.

Михайла, слегка отъевшись, отмывшись и расчесав волосы, стал просто очарователен. Опять же, не босяк какой, а приличный юноша, в чистой рубахе, кожаных сапогах, с доброй улыбкой...

Как тут не поговорить?

Хоть и послали ее в лавку за тесьмой, так та, небось, не уползет, время еще есть.

— Чего тебе, молодец, надобно?

— Проводить тебя, куда прикажешь, да и поговорить по дороге. О том, о сем...

И как деньга исчезла из его руки? Волшебство такое, не иначе. Но она тут же появилась в руке холопки. А Лукерья посмотрела на парня уже более заинтересовано.

— Ну, проводи, когда время есть. А поговорить о чем хочешь?

— Так о Заболоцких же, красавица. Как зовут-то тебя?

— Лушкой кличут.

— Лукерья, значит. Имя-то какое у тебя красивое. И сама ты красавица. Куда там иной боярышне!

— Да уж не хуже других.

— Вот и я так думаю. А боярину моему ваша боярышня глянулась. Увидел, да и решил узнать, что и как. Говорит, красивая, а я вот, его не понимаю. Как по мне, так ты любой боярышни краше.

Не была Лушка красавицей. И жидкие волосы, и конопушки, и нос картошкой — тут на себя не сильно полюбуешься. Но самомнения у нее бы на троих хватило. Так что выпятила она грудь, и согласилась.

— Жаль, что боярин твой меня не увидал.

А увидал бы, так и плюнул, — мелькнуло в голове у Михайлы, но ослепительная улыбка и не дрогнула.

— Он мне про боярышню Заболоцкую приказал разузнать. А ты не думай, может, приедет он, так и тебя увидит? Какие уж тут боярышни... сколько их хоть у вас?

— Двое. Старшая, Устинья, да младшая Аксинья. Есть и еще одна, так та уже замужем.

— Значит кто-то из этих двоих. Они обе в возрасте, или одна еще в куклы играет?

— Вроде как обе в возрасте. Погодки они, да и похожи. Устинья, старшая, ей шестнадцать, семнадцать скоро. А младшей пятнадцать, погодки они.

— И ни одна не просватана?

— Так тут, мил друг, дело боярское. Приданое-то у боярышень есть, да небольшое, а мужа хочется не совсем уж голоштаного. Иной бы посватался, да худороден... перебирает боярин, а девки дома сидят.

— Так уж и сидят? Небось, есть у них мил-дружок?

— Я б знала. Нет у них никого, ни у одной, ни у второй. Устинья, та вообще скромная-тихая, такая целый день в светелке просидит и не шелохнется. Аксинья — покапризнее, с норовом. А сестре завидует.

— Так уж и завидует?

— Устинья старше. И красивее. Вот Аксинья и бесится.

— Так-таки и бесится?

— Сестрице-то она ничего не говорит. И маменьке. А я ж вижу, я умная! То она