Доктор для следователя - Алиса Север Страница 5

— А если... не менять ядро? — медленно проговорила я. — Если попробовать его... стабилизировать?

Геннадий фыркнул.

— Стабилизировать? Это невозможно. Трещины не залатаешь.

— А если не латать? — я прищурилась, глядя на паутину трещин. — Если... замедлить утечку? Создать внешний стабилизирующий контур, который компенсирует потери? Временно, но достаточно, чтобы протянуть месяц.

Он уставился на меня так, будто я предложила заставить камень летать.

— Ты о чем? Какой контур? Это же магия, девка, не твоего ума дело!

— Мой ум говорит, что энергия утекает по этим каналам, — я провела пальцем в сантиметре от поверхности, повторяя пути трещин. — Значит, нужно создать внешнее поле, которое перенаправит поток, обойдет поврежденные участки. Для этого нужен маломощный артефакт, настроенный на ту же частоту, и медная проволока. У вас же это есть.

Геннадий молчал. Он смотрел то на камень, то на меня. В его глазах читалось сначала раздражение, потом недоумение, а затем... проблеск профессионального интереса.

— Теория любопытная, — нехотя пробормотал он. — Но кто ж такое делать будет? Возня, а результат под вопросом.

— Я заплачу, — сказала я. — Но не две короны. Пятьдесят медяков — за работу и материалы. И мы пробуем.

Риск был огромным. Если не сработает, я потеряю и деньги, и камень. Но если сработает...

Геннадий почесал затылок.

— Ладно, — вдруг согласился он, и в его глазах мелькнул азарт. — Почему бы и нет? Поставлю тебе временный контур. Но если через неделю он рассыплется — я не виноват.

— Договорились, — кивнула я.

Пока он колдовал над камнем, я чувствовала, как по спине бегут мурашки. Это была не уверенность, нет. Это был страх и надежда одновременно. Я шла ва-банк, полагаясь не на знания этого мира, а на свою собственную логику, на принципы физики и энергии, которые, судя по всему, работали и здесь.

Через час Геннадий закончил. Камень выглядел так же, но к нему теперь тянулась тонкая медная проволока, оплетенная вокруг небольшого, мерцающего кристалла.

— Готово, — выдохнул он, вытирая пот со лба. — Включи.

Я положила руку на камень и мысленно, как учил Геннадий, подала импульс. Камень дрогнул, и от его поверхности повеяло слабым, но стабильным холодом. Он работал.

Геннадий смотрел на свое творение с нескрываемым изумлением.

— Черт возьми... а ведь работает. — Он покачал головой и посмотрел на меня с новым, уважительным интересом. — Ты откуда это знаешь, хозяйка?

Я взяла со стола пятьдесят медяков и протянула ему.

— Догадалась, — уклончиво ответила я. — Спасибо за работу.

Он ушел, все еще качая головой и бормоча что-то про «непонятных баб».

Я осталась одна в тишине трактира, глядя на мерцающий стабилизатор. Холодный воздух окутывал мою кожу. Это была не просто победа. Это было доказательство. Доказательство того, что мой ум — мое главное оружие в этом мире. И оно, похоже, было острее, чем я думала.

Глава 7

Холодный воздух, идущий от камня, был слабым, но неумолимым. Он был моим первым реальным достижением. Победой логики над магическим фатализмом. Но одной победы было мало. Нужно было наступать.

С оставшимися двумя коронами в кармане я чувствовала себя чуть увереннее, но до открытия трактира было как до луны. Нужно было запустить производство. И начать я решила с хлеба.

В кладовке я нашла закваску. Вернее, то, что от нее осталось — засохший комок, пахнущий унынием и забвением. Прежняя хозяйка, судя по всему, не утруждала себя кулинарными подвигами. Мне пришлось возрождать ее с нуля, по смутным воспоминаниям из книг по биохимии и кулинарных шоу, которые я смотрела в редкие минуты отдыха. Мука, вода, терпение. Это напоминало выращивание бактериальной культуры в чашке Петри.

Пока закваска вызревала, я принялась за пивное сусло. Рассчитанные мною пропорции ячменного солода и хмеля вызывали скептическую усмешку у поставщика, старого Бориса, торговавшего зерном на рынке.

— Девка, ты с ума сошла? Столько хмеля — пиво горьким будет, как полынь! — качал он головой, отмеряя мне зелье.

— Так и задумано, — парировала я, отсчитывая медяки. — Чтобы чувствовалось.

Он пожал плечами, списав мои странности на горечь утраты и женскую глупость.

Дни превратились в череду монотонных, выматывающих ритуалов. Я месила тесто, выставляла его подниматься в самое теплое место у печи, следила за температурой сусла в медном чане, который с трудом удалось отдраить до блеска. Мои руки, привыкшие к стерильным перчаткам и точным инструментам, теперь были исцарапаны, в мозолях и пахли дрожжами. Я засыпала, едва дойдя до кровати, и просыпалась с первыми лучами солнца, чтобы проверить, как идет брожение.

Это был не труд. Это была одержимость.

Однажды утром, когда я выставила на крыльцо остывать первую партию хлеба, мимо проезжала самодвижущаяся повозка, груженая рудой. Один из грузчиков, тот самый, что приходил ко мне пьяным, сидел на облучке. Его взгляд скользнул по мне, по дымящимся на солнце буханкам, и на его лице промелькнуло нечто, похожее на уважение. Он молча кивнул. Я ответила тем же. Война не была окончена, но перемирие было заключено.

Наступил день, когда нужно было разливать первое пиво по бочкам. Я зачерпнула немного кружкой. Цвет был правильным — золотисто-янтарным. Аромат — хмелевым, с легкой фруктовой нотой. Я сделала глоток.

И... не скривилась. Это было пиво. Настоящее, чистое, с приятной горчинкой и освежающим послевкусием. Оно не тягалось с лучшими сортами из моего прошлого, но оно было на световые годы впереди той кислятины, что здесь пили. Внутри что-то екнуло — смесь гордости и дикого облегчения.

В тот же день я повесила на дверь табличку, грубо сколоченную из доски, на которой углем вывела: «Открытие послезавтра. Новое пиво. Свежий хлеб».

Вечером, когда я гасила лучину, до меня донесся стук в боковую калитку, ведущую во двор. Я насторожилась, взяла в руки кочергу. Но за калиткой никого не было. На пороге лежал небольшой сверток. Я развернула его. Внутри была копченая колбаса и круг сыра. И записка, нацарапанная корявым почерком: «Удачи, хозяйка. От соседей».

Я стояла с этим свертком в руках, и по щеке потекла предательская слеза. Я смахнула ее, рассерженная на собственную слабость. Но в груди что-то оттаивало. Это была не жалость. Это было признание.

Завтра — открытие. Агония или триумф? Я не знала. Но я знала одно: я больше не невидимая вдова, за которой