Техника игры в блинчики - И. А. Намор Страница 2

«Хорош… Хорош? В каком смысле?» Но непрошеный вопрос уже ворвался в сознание и породил настоящий шквал совершенно «неперевариваемых» – так с ходу – мыслей и волну противоречивых эмоций.

«О, господи! Только этого мне не хватало!»

Спас ее сам виновник «сумбура вместо музыки», и то лишь на время, выдав новость:

– Ко мне днем наведалась наша кузина Кисси…

– Кайзерина в Париже? – встрепенулась Татьяна и даже обернулась к Виктору. – А я почему?..

– Потому что гуляла со своим Пабло, – перебил ее Федорчук.

Он откупорил шампанское, обойдясь без пиротехнических эффектов, и уже разливал благородный напиток по плоским фужерам.

– Она будет в зале… Так что пообщаетесь… позже. Но есть несколько неотложных дел. Баст передает для Москвы: Муссолини взбешен попыткой СССР разрушить «такие хорошие планы». Скорее всего, теперь одной авиацией дело не ограничится. Немцы обрабатывают дуче… Похоже, итальянцы вмешаются, но объявлять войну СССР не станут. Немцы, по-видимому, тоже. Однако оружие и «добровольцы» будут в Испании уже скоро. Москве, кроме того, следует знать, что в Берлине и Риме очень внимательно следят за изменением тона московских газет и за слухами, которые достигают ушей сотрудников посольств в Москве. Геббельс прямо сказал на встрече с Гитлером, что в России следует ожидать волны политических репрессий и что это может оказаться настоящим подарком для Германии в тот момент, когда СССР превращается в слишком активного игрока и в Чехословакии, и в Испании. Особые надежды возлагают на то, что сведение счетов в высшем руководстве СССР затронет армию. Уход нынешнего руководства РККА, и это после гибели Тухачевского – самого агрессивного и, к слову, лучшего стратега коммунистов, может облегчить достижение стоящих перед Германией целей.

– Ты все это наизусть запомнил?

– Нет, – снова улыбнулся Федорчук. – Это я сам так формулирую. Но ты должна передать именно это.

– Думаешь, не станут стрелять военных?

– А бог их знает, – пожал плечами Виктор. – Я им не доктор. Даже не санитар. Да, и еще. Гитлер взбешен переброской русской авиации в Чехословакию, но самое интересное, Муссолини – тоже. Они оценивают последние события как переход СССР в наступательную фазу борьбы за мировое господство.

– О, господи!

– Отдельно следует отметить: немецкий МИД начал зондирование позиции Польши. Баст не исключает возможность военного соглашения. И более того, по мнению компетентных аналитиков, если такой союз не будет заключен, то не по вине Германии.

– Тебе не страшно? – спросила Татьяна, рассматривая Виктора новым взглядом и поражаясь тому, как много она до сих пор в нем не видела или не хотела видеть.

«Дура! Вот дура-то!»

Но чье же это сердце несется сейчас вскачь, заставляя испытывать недвусмысленное томление… там… там… и еще там? Девичье сердечко экзальтированной комсомолочки – старшего лейтенанта Жаннет Буссе, или ее собственное, Танино, – не такое уж и молодое? Хотя какие наши годы!

– Будет война, – теперь она не спрашивала. Вернее, спрашивала о другом: – Тебе не страшно?

– Я свое отбоялся, – просто ответил он и неожиданно улыбнулся, но уже своей, нормальной улыбкой, от которой в груди вдруг стало тепло, жарко, очень жарко…

– Давай, красавица, – сказал Виктор. – Готовься. Через четверть часа твой выход.

И война отодвинулась… Грим, платье… сигаретка «на посошок» и «пара капель» для куража, но в голове и груди такая суматоха, что куда там зазеркалью кабаре «Эрмитаж»! А потом она очнулась и удивилась: свет ламп прямо в глаза, и она уже на сцене, в левой руке все еще фужер с шампанским, а в правой – дымится сигарета. Но образ узнали – и зал зашумел. По-хорошему зашумел… понимать зал с полуноты она уже научилась.

«Ну и что же вам спеть, родные? – вдруг задумалась она, стремительно превращаясь в Викторию Фар и ломая программу. – Что тебе спеть, Кисси? – Татьяна разглядела-таки подругу даже сквозь слепящий свет юпитеров. – А тебе, Витя? – Федорчука она не видела, но чувствовала его взгляд из-за кулис. – Что?»

– Война, дамы и господа, – начала она, подходя к краю сцены, своим знаменитым «пятачковым» голосом с недетской хрипотцой. – Вы разве не знаете? Вас еще не призвали, месье? Нет? Но это ничего не значит, не правда ли? Не призвали сегодня, так призовут завтра, потому что… война. Война за свободу, я имею в виду. Ведь вы меня понимаете, мадам? Да? Я так и знала. Ведь мы все здесь французы, так? Даже те, кто не родился от матери француженки и отца француза… А завтра… завтра война, и так хочется успеть… Ну, вы все понимаете, дамы и господа. Мы же здесь все взрослые люди, не так ли?

Она остановилась на мгновение, пытаясь понять – к чему весь этот монолог, и вдруг поняла, и начала переводить на французский слова песни, которую – так вышло – здесь еще никто не слышал.

– Целуй, целуй меня жгуче, – выдохнула Татьяна в полыхающий ослепительным светом зал. – Как если бы эта ночь вдруг последней была. Целуй, целуй меня страстно, ибо боюсь я тебя потерять навсегда…

Она еще не пела, она всего лишь подбирала подходящие французские слова, но зал уже почувствовал, что это не просто слова, и замер в ожидании чуда.

– Я хочу, чтобы… – ты был так близко, чтоб видеть глаза у тебя… – прожекторы слепили, не давая разглядеть зал, но у Тани было стойкое ощущение, что она не просто видит Кайзерину, сидящую за одним из центральных столиков «партера», но даже различает блеск ее глаз. – Я с тобой рядом, родной мой, сегодня, – так поцелуй же меня.

Она взглянула на бокал, все еще зажатый в пальцах, и словно бы удивилась его присутствию и «отстранилась», возвращаясь к своему «разговору» с залом.

– Целуй, целуй меня жгуче, – выдохнула она в сияющее нигде. – Знай, что мне тоже сейчас нелегко, нелегко…

– Целуй меня, – шепот обретал силу крика. – Жги меня страстью, помни, что завтра я буду уже далеко-далеко..

А по проходу шел высокий мужчина в безукоризненном белом костюме-тройке и бледно-лиловой рубашке. В левой руке Баст держал букет, в правой – шляпу.

– Жги меня, жги меня страстью, – без тени ревности Татьяна проследила за тем, как, положив на столешницу шляпу и букет, фон Шаунбург целует Кайзерине руку… – Так, словно нам эту ночь пережить не дано. Губ огнем жги меня страстно. Ах, неужель, мне утратить тебя суждено?

А с другой стороны, от бокового входа, к столику Кисси и Баста подходил еще один персонаж их сумасшедшей пьесы. Майкл был одет по-английски, то есть строго, но не без намека на некое вольнодумство. Все-таки журналист, не