Осколки протокола. Суррогат реальности - Юрий Александрович Уленгов Страница 10

Я замер.

— А это значит… — начал я медленно.

— Что это значит, — перебил Симба тихо, — вы понимаете и сами, шеф.

Да. Я понимал.

По сути, я умру. По крайней мере, текущая версия. А в клонятнике очнется новый клон. С теми установками, которые нужны профессору. Послушный. Управляемый. Не задающий лишних вопросов… По сути, это будет все тот же старина Антей, и, возможно, со временем он сумеет понять, что здесь что-то нечисто, и петля пойдет на новый виток…

Вот только мне самому от этого легче не станет.

Потому что меня — этого меня, с этими мыслями, с этими воспоминаниями, с этим опытом — не будет. Кто-то другой будет жить в моем теле. С моим лицом. С моим именем.

Но это не буду я.

Я молчал, переваривая информацию.

— Ну, — произнес я наконец, — то есть ты тоже считаешь, что нам надо валить отсюда? И чем раньше — тем лучше?

— Так точно, шеф, — подтвердил Симба без колебаний. — И сейчас я хочу показать вам кое-что, что, полагаю, только укрепит вас в этом мнении.

— Ну-ка, ну-ка… — протянул я. В целом, меня уже сложно чем-либо удивить, но что-то подсказывает, что у Симбы еще может получиться.

— Я случайно наткнулся на личное хранилище Плесецкого, — ответил ассистент. — Защищенное, но не настолько, чтобы я не смог вскрыть. Там… видеозаписи. Логи экспериментов. Много всего. И одна запись… — он помолчал, — … я думаю, вам стоит ее посмотреть, шеф.

— Показывай.

— Сейчас.

В интерфейсе перед глазами вспыхнул экран. Изображение стабилизировалось, появилась картинка.

Камера статичная, снимает под углом сверху.

В кадре — Плесецкий. Сидит в своем кресле-каталке за пультом управления. Позади него — панорамное окно, за которым виден большой, ярко освещенный зал. В нем — ряды вертикальных капсул с мутной жидкостью внутри. В капсулах — фигуры. Клоны. Десятки клонов, плавающих в питательном растворе, подключенных к трубкам и проводам.

Плесецкий смотрит прямо в камеру. Лицо спокойное, бесстрастное. Профессиональное.

— Эксперимент номер двадцать семь, — произносит он ровным голосом, будто читает лекцию. — Предыдущие двадцать шесть попыток провалились. Несмотря на абсолютно здоровые тела, результат достигнут не был.

Он делает паузу, смотрит куда-то в сторону, потом снова в камеру.

— Я полагаю, что знаю, в чем причина. И думаю, что ее устранил. — еще одна пауза. — Настало время убедиться.

Плесецкий отворачивается от камеры, командует:

— Аврора.

В кадр входит молчаливая телохранительница в белом комбинезоне. Подходит к креслу Плесецкого сзади. Наклоняется.

И одним резким, точным движением ломает ему шею.

Слышится хруст. Сухой. Отчетливый.

Я вздрогнул, глядя на экран.

Тело Плесецкого обмякает в кресле. Голова падает набок под неестественным углом. Руки безвольно свисают с подлокотников.

Мертв.

Аврора отступает на шаг, встает у стены. Неподвижная. Безучастная. Будто только что сломала сухую ветку, а не шею выдающегося ученого.

Я почувствовал, как меня пробирает морозец, пробежавший по коже.

Некоторое время ничего не происходит.

Камера продолжает снимать. Мертвое тело в кресле. Ряды капсул позади. Тишина.

Потом — движение.

В зале за панорамным окном одна из капсул начинает светиться. Жидкость внутри бурлит, пузырится. Крышка открывается с шипением, выпуская облако пара.

И оттуда выпадает… клон.

Клон Плесецкого.

Голый, мокрый, покрытый слизью. Падает на пол, пытается встать…

Не получается.

Ноги не слушаются. Он барахтается в луже жидкости, вытекшей из капсулы, пытается подняться, опираясь на руки. Ноги волочатся, безвольные, парализованные. Он кашляет, изрыгает струю жижи изо рта. Хрипит. Пытается вдохнуть.

Потом кричит:

— Аврора!

Голос хриплый, надорванный, полный ярости и беспомощности.

Аврора бесшумно покидает комнату с пультом, входит в зал с капсулами. Подходит к Плесецкому, барахтающемуся в слизи. Наклоняется, и бережно, как ребенка, берет его на руки. Плесецкий выглядит беззащитным. Беспомощным. Жалким. Мокрый, голый, с безвольно висящими ногами, лицо искажено гневом и унижением.

Аврора несет его обратно в комнату с пультом, сажает в кресло-каталку и накидывает на него белый халат, который висел на спинке.

Плесецкий сидит, тяжело дышит, смотрит в камеру. Берет себя в руки, начинает говорить. У него снова сухой, ровный, профессиональный тон. Но в глазах плещутся боль, ярость и отчаяние.

— Констатирую провал, — произносит он ровным голосом, будто зачитывает протокол. — Несмотря на абсолютно здоровое тело, я в очередной раз прихожу в себя парализованным.

Пауза.

— Полагаю, что проблема в психотравме, полученной перед первой смертью. — Голос становится жестче. — То есть, устранить проблему, не уничтожив текущую личность, нет никакой возможности.

Он замолкает. Смотрит в камеру. Дышит тяжело.

И вдруг лицо его искажается.

Теперь на нем написана ненависть. Чистая, неприкрытая, жгучая ненависть.

— Зорин, мразь! — шипит он сквозь зубы, — ты за это ответишь!

Плесецкий с размаху бьет кулаком в камеру, изображение дергается и исчезает.

Черный экран.

Интересно девки пляшут…

Я сидел в кресле, глядя в пустоту перед собой, и пытался переварить уивденное.

Двадцать семь попыток. Двадцать семь смертей. Двадцать семь раз Плесецкий приказывал Авроре убить себя. Переносился в новое тело. И каждый раз просыпался парализованным.

Застрявшим в немощном теле. Навсегда.

Что-то случилось. Что-то, что сломало его. Что-то, что впечаталось в сознание так глубоко, что переносилось вместе с личностью. Раз за разом. Несмотря на здоровые тела. Несмотря на все попытки исправить ситуацию. И он не мог от этого избавиться.

Но главное…

Главное — это фамилия, которую он прошипел в конце.

Моя фамилия.

Он винил меня. За что? Что, мать его, я сделал?

Что произошло «перед первой смертью»? И при чем тут я?

Я напряг память, пытаясь вспомнить хоть что-то из базового информационного пакета. Но там не было ни одной зацепки. Чистый лист.

Ну, или вычищенный.

— Симба, — позвал я мысленно. — Что ты думаешь по этому поводу?

Пауза.

— Думаю, что Плесецкий застрял в ловушке собственного создания, — ответил ассистент медленно. — Технология переноса сознания работает. Но она переносит все. Включая… повреждения личности. Он не может избавиться от паралича, потому что паралич — уже часть его самого. Часть того, кто он есть.

Я кивнул.

Логично.

Жутко. Но логично.

— Но при чем тут, мать его, я? — кажется, я не удержался и сказал это вслух.

— Не могу знать, шеф. Могу предположить, что он зол от того, что ваши переносы работают, а его — нет.

Я хмыкнул. Ну, как версия — имеет право на жизнь. Но есть у меня ощущение, что здесь скрыто