Печать Мары: Пламя. Книга I - Дарья и Алексей Домбровские Страница 29

Проблема возникла там, где Анна совсем не ждала. Сердобольная сиделка, опекавшая Савелия, сразу поняла, кто перед ней. Баба уперла руки в боки и преградила ей путь в дом. Не пущу, и все! Мол, из-за тебя, змея подколодная, барин теперь мается и с жизнью может проститься. Не помогли ни льстивые посулы, ни угрозы, ни слезы. Сиделка грозила поднять шум и ославить Анну на всю округу. Отчаявшаяся женщина попыталась даже прорваться силой. Но куда ей было против дородной крестьянки! Та быстро угомонила непрошеную гостью и вытолкала Анну со двора чуть ли не взашей! Так и не увидев любимого, Анна поехала к тетке. Чтобы не выдать себя, ей пришлось неделю провести в монастыре, а потом вместе с теткой вернуться обратно в Ёгну. На обратном пути, проезжая мимо поворота к усадьбе Савелия, Анна и думать не могла, что он лежит при смерти.

* * *

Под низкими сводами небогатой усадьбы, на простых крестьянских полатях, Савелий вторую неделю метался в бреду. На теле раны, полученные в драке с Силиным, уже зажили. Но что-то внутри Савелия оборвалось. И уже второй месяц жгло нестерпимой болью и разливалось по всему телу непроходящим жаром. Жар только изредка ослабевал, чтобы на следующий день вернуться с новой силой. И тогда раненый звал свою последнюю надежду — Анну.

— Анна… Анна… Аннушка моя…

Сухие, разбитые губы уже который день повторяли одни и те же слова. Сиделка вынула из ведра тряпицу, отжала ее и положила на пылающий лоб хозяина.

— Панкрашка…

Никто не отозвался, и старуха крикнула еще раз, громко и раздраженно:

— Панкрашка! Где тебя черти носят?

Панкрашка, здоровенный детина, зашел, пригнувшись в низком дверном проеме. Сделав внутрь помещения один шаг, он тут же остановился, прислонившись к притолоке и широко позевывая.

— Панкрашка. Барин-то плох совсем. За батюшкой бы сбегать. А то так и преставится без покаянья-то…

Панкрашка еще раз зевнул, широко и с видимым удовольствием потянулся.

— Да ты вчерась так говорила. Барин вон и живой еще… Да и поп в ночь не пойдет. Скажет, лошадей подавай. А я вот Сивку только в стойло завел.

Тут в голосе детины промелькнули неожиданные ласковые нотки:

— Помыл, почистил… Она же, скотина, чистоту любит.

Сиделка сначала раздраженно сплюнула, а потом начала уговаривающе и просительно:

— Ну отойдет барин сегодня, не жилец он… преставится бедный. Панкрашка… ну сердешный…

В этот момент Савелий приподнял голову и прохрипел:

— Зовет… зовет меня кто-то… зовет…

Его и вправду звали. Около одного из окон, которые были в горнице усадьбы Савелия, стояла Змора. Одетая во все черное, сущность, больше похожая на сбежавшее из огорода пугало, держала в руках свою голову. Черные, вздувшиеся губы постоянно шевелились, повторяя зловещим речитативом:

— Савелий, Савелий, час умереть, Савелий, Савелий, час умереть…

Змора стояла, раскачиваясь в такт этим словам, которые ее голова повторяла снова и снова.

Сиделка в сердцах бросила тряпку в ведро.

— Панкрашка, Христом Богом прошу, езжай. Был бы барин в силах, мигом бы полетел…

Панкрашка нагло ухмыльнулся:

— Да ладно тебе. Че разнылась. С утра съезжу.

Старушка вскочила со своего места.

— Слышь, не зли меня… Давай быстро…

Выхватив тряпку из ведра, она подскочила к не ожидавшему такого поворота верзиле.

— Да ладно, старая, — Панкрашка натянуто улыбнулся, — еду, еду…

* * *

Панкрашка вышел на крыльцо, передернул плечами и плотнее закутался в драный зипун. Ночь стояла глухая и темная. Луна спряталась за облаками. Тихо. Казалось, что деревья вокруг застыли, затаив дыхание. Он постоял еще немного, прислушиваясь. Ветер шевелил солому на крыше, где-то вдалеке ухнула сова. В избе, за неплотно прикрытой дверью, сиделка бормотала молитвы.

Панкрашка вздохнул. Очень уж не хотелось ему ехать за попом. Но раз согласился — значит, нужно все-таки за слово держаться. Вдруг барин и не умрет? Хотя… явно не жилец. Может, не ехать? Эх! Панкрашка сплюнул через плечо и пошел к хлеву. Отворил тяжелую дверь, шагнул внутрь. Сразу запахло сеном, теплом конского тела, терпким духом навоза, покоем и уютом. Лошадь стояла в дальнем углу, тихо поводя ушами. Подошел к ней, похлопал по боку.

— Ну, пойдем, пойдем, не упрямься.

Сивка вздрогнул, замотал головой, словно почуял что-то. Панкрашка начал запрягать. Лошадь дернулась, но он держал крепко. Быстро и привычно подстегнул хомут, приставил оглобли. Сивка, нет-нет, да косил глазами в сторону выхода.

— Чего ты? — буркнул Панкрашка, бросая взгляд в темный проем ворот.

Конь словно понял его и коротко заржал.

— Ну-ну… спокойно!

Панкрашка погладил лошадь по шее и продолжил запрягать. Собрал вожжи и закинул их в телегу. Взял Сивку под узду и повел к выходу. Неожиданно тот уперся.

— Давай!

Лошадь фыркнула, переступила ногами, но с места не тронулась. Панкрашка потянул сильнее. Конь поднял голову, запрядал ушами, дернул оглобли, но шагу вперед так и не сделал. Стоял и перебирал ногами на месте.

— Ну! Давай же, Сивка! Давай!

С силой рванул за уздечку, но конь уперся, будто его пригвоздило к земле. Как ни любил Панкрашка Сивку, он уже не на шутку на него разозлился. Потянулся к плети, но тут, неожиданно для себя, почувствовал холод. Пока Панкрашка возился с упряжью, он немного вспотел, и теперь мокрая рубаха неприятно захолодила спину. Еще недавно теплый, уютный хлев словно выстудили, стал холодным и чужим. Как будто все тепло вытянуло через черный зев открытых ворот. Лошадь еще дернула головой. Потом захрипела, белая пена выступила у нее на губах. Она мотала головой, упираясь всеми четырьмя копытами. В ее широко раскрытых, налитых кровью глазах был только страх.

Панкрашка отпустил повод. В его груди что-то екнуло, неприятное, холодное. Он медленно отступил назад, чувствуя, как на руках выступил липкий пот.

— Ну его…

Быстро бросился к воротам и одним махом закрыл тяжелые створки. Заложил засов и тут же отскочил от двери. Заскочил за Сивку и забился в сено, в самом дальнем от входа углу. Он так и сидел всю ночь, крестясь и обливаясь потом от страха. А в это время в избе сиделка с трудом разогнула спину и, причитая и охая, подошла к Савелию поменять ему тряпку на лбу. Подошла, глянула в устремленный в потолок невидящий взгляд и заголосила:

— Ой-й-й, батюшки-и-и мои… Преставился-я-я!

Мокрая тряпка упала на пол. Старуха заломила руки и заплакала.

А под окном голова,