Ювелиръ. 1809 - Виктор Гросов Страница 20

Казначей подскочил к столу, накрыв бумагу влажной ладонью. Его лицо перекосило от животного ужаса. Если этот документ увидит свет, если бумага пойдет по инстанциям — его карьере, а возможно и свободе, придет бесславный конец.

— Не пишите, — прошипел он, брызгая слюной. — Горько пожалеете. Мы вас в порошок сотрем. Думаете, ваш жалкий патент спасет? Против Церкви пошли?

— Иван, — негромко позвал я.

Телохранитель отлип от косяка и сделал шаг вперед. Половицы жалобно скрипнули под центнером живого веса. Казначей отдернул руку, словно коснулся раскаленного утюга.

— Забирайте камень, — устало скомандовал я. — И покиньте помещение.

Протоиерей смерил меня взглядом, в котором читалось обещание вечных мук — причем начать он планировал еще при жизни.

— Гордыня, мастер, — произнес он веско, чеканя каждое слово. — Страшнейший из грехов. Вы отвергли руку, которая вас кормила. Теперь ждите удара бичом.

Они забрали ларец. Казначей суетился, захлопывая крышку с такой осторожностью, будто боялся детонации. Гости ретировались, не прощаясь, и входная дверь хлопнула, поставив жирную точку в нашей дипломатии.

Оставшись один, я посмотрел на свои руки. Я поступил правильно. Как профессионал, уважающий свое ремесло. Как человек, не желающий быть крайним. Однако на душе было пакостно, словно я только что собственноручно зарыл свой успех.

Зайдя в мастерскую, я застал Кулибина, склонившегося над механизмом.

— Убыли? — спросил он, не поднимая головы.

— Убыли. Вместе с грузом.

— Видел, дверь была открыта. Зря ты так, Пантелеич, — старик покачал седой головой, откладывая инструменты. — С клиром ссориться — последнее дело. У них память долгая, как летопись, а руки длинные, как у опричников.

— Там склейка, Иван Петрович. Гнилая, на соплях. Я не мог подписаться под этим.

— Мог не мог… — проворчал он, протирая руки ветошью. — Теперь жди гостей. И придут они не с просвирками.

Я знал, что он прав. Но разве я мог поступить по иному?

Вечерняя мгла заползла в каждый угол «Саламандры», заглушив привычные звуки мастерской. Работа встала: мастера, чуткие к переменам атмосферного фронта — как погодного, так и политического, — разошлись по домам, оставив меня наедине с воющим за стенами ветром. Гнетущую тишину двора разорвал дробный, нервный перестук копыт. Фельдъегерь.

Началось. Кислая мина на моем лице говорила без слов о моем настроении.

Пакет с личной печатью Сперанского шлепнулся на столешницу. Сломав хрустнувший сургуч, я впился взглядом в острый, летящий почерк государственного секретаря:

«Мастер. Конфликт с Лаврой перерос рамки цехового спора. Клир в волнении, слухи о грядущих реформах лишают иерархов сна. Им необходим жест доброй воли, знак уважения. Этот заказ — мост, который мы наводим над пропастью. Ваш утренний демарш воспринят как вызов. Как публичный плевок».

Отбросив бумагу, я выругался. Опять большая политика вламывается в мою жизнь без стука.

«Я прошу вас, — продолжал Сперанский, и я прекрасно понимал цену этому слову в устах столь гордого человека. — Примите заказ. Мне безразлично сапфир там, стекло или булыжник. И, кстати, об этом следует молчать — скандал с фальшивкой ударит по авторитету Церкви, задев осколками и Трон. Мне важно, чтобы к Пасхе Митрополит получил дар из рук Поставщика Двора. Это вопрос государственной важности. В случае отказа я не смогу защитить вас от гнева духовенства. И от разочарования Государя».

Письмо полетело в сторону. Дилемма вырисовывалась простая: стать соучастником грандиозного подлога или врагом системы.

Внизу скрипнула входная дверь, и лестница отозвалась тяжелыми шагами. Не ювелирный дом, а проходной двор, какой-то.

На пороге кабинета возник давешний казначей. От его утренней спеси не осталось и следа: он прижимал к груди проклятый ларец, как мать — больное дитя.

— Принимайте, — просипел он сорванным голосом. — Приказ.

Водрузив ношу на стол, он посмотрел на меня взглядом загнанной в угол крысы, в котором ненависть мешалась с животным ужасом.

— И не дай Бог… — прошептал он. — Если вы его испортите…

— Открывайте, — оборвал я его стенания.

Щелчок замка.

Откинув крышку, я склонился над бархатом, ожидая увидеть утреннюю картину, но реальность оказалась куда хуже. День тряски по петербургской брусчатке и температурные качели сделали свое черное дело. По линии склейки — там, где благородный сапфир стыковался с дешевой подложкой, — змеилась едва заметная глазу, но очевидная для профессионала трещина. Конструктивная целостность была нарушена. Камень «поплыл», начав необратимый процесс распада прямо в коробке.

Казначей тоже это заметил. Охнув, он схватился за сердце, словно получил удар.

— Что это? — взвизгнул он, тыча пальцем в ларец. — Утром этого не было!

— Вы его растрясли, — сухо констатировал я. — Деградировавший клей не выдержал вибрации. Физика, отче, бессердечная наука.

— Это вы! — брызгая слюной, заорал он. — Вы не взяли его и потому пришлось таскать его туда-сюда! Подписывайте немедленно!

Дрожащая рука казначея сунула мне под нос документы. Взгляд прикипел к трещине. Поставив подпись, я де-юре и де-факто принимаю на баланс труп. Мне придется заниматься некромантией: реанимировать рассыпающуюся стекляшку, маскировать агонию материала и молиться всем богам, чтобы этот «шедевр» не дезинтегрировался прямо в монарших руках. Провал гарантировал каторгу и крах бренда, который я выстраивал с таким трудом.

Однако отказ… Сперанский выразился предельно ясно: дипломатический иммунитет снят. Меня обвинят в саботаже, в оскорблении чувств верующих, и, весьма вероятно, повесят на меня эту самую трещину. Слово перепуганного клирика против слова зарвавшегося мастерового.

Камень, даже умирая, оставался по-своему прекрасен. И он бросал вызов. Самый страшный, самый технически сложный вызов в моей карьере ювелира двух столетий.

— Подписывай! — прошипел казначей, видя мои колебания.

Я взвесил авторучку в руке. Тяжелое, налитое свинцом ответственности.

У меня было два пути, и оба вели по краю пропасти. Один — к опале, другой — к безумному технологическому риску.

Встретившись глазами с казначеем, я увидел что этот человек боялся больше моего.

Принять бой? Или захлопнуть крышку, вышвырнуть его вон и будь что будет?

Рука замерла.

Глава 8

Росчерк ручки получился размашистым, агрессивным, словно я расписывался на артиллерийском снаряде. Едва чернила коснулись бумаги, казначей выхватил лист с ловкостью ярмарочного карманника, уже празднующего удачу. Буркнув нечто невразумительное про «Божью благодать», он испарился из кабинета с такой скоростью, будто пол под его ногами раскалился докрасна. Тяжелый хлопок двери прозвучал финальным аккордом, отрезая пути к отступлению.

Я остался наедине с открытым ларцом, в бархатном чреве которого покоился мой персональный кошмар ценой в одну голову — сапфир с летальным сюрпризом внутри.