Он вам не Тишайший - Вадим Шведов Страница 2

сделал Рим величайшей державой (речь идёт о Сулле из книги «Олег — диктатор Рима»), Сталина помню, Ельцина…Хотя последнего помнить не хочется. Не нравятся алкаши во главе государства. А из навыков что? Пою хорошо, роли могу сыграть, в машинах разбираюсь. Ага, что ещё…Вот ведь незадача! Знал бы, что так сложится, то учил бы историю как не в себя. И что теперь делать? Есть ли у меня преимущества? Какие-то точно должны быть. Ладно, разберусь по ходу дела…

Когда исполнилось три года, халява кончилась, и начался беспредел. Другого слова подобрать не могу. Внезапно меня стали заставлять «упражняться» в молитвах и отстаивать службы. В прошлой жизни я не был особо религиозен, так что новая ситуация меня слегка шокировала. Здесь вообще все были верующими и какой-то альтернативы не предусматривалось. Более того, мне пришлось показывать всяческое рвение в постижении божьих таинств. А почему? Сплетни, поганые сплетни…Ходили тупые слухи о «подмётном царевиче». Якобы молодой Алёшенька ведёт себя странно и не похож своим поведением на ребёнка. Надо сказать, что подобные разговоры имели под собой основания. Несмотря на весь свой прошлый артистический опыт, мне на самом деле не особо удавалось играть роль малолетнего. Постоянно отыгрывать образ утомляет. Вот не хотелось мне лишний раз капризничать, орать, плакать и возиться с игрушками. Сначала честно пытался изображать малыша, но потом плюнул на это дело. Вместо того решил заниматься физкультурой и изучать окрестности. Чтобы успокоить общественность, пришлось уходить в «духовность». Лучше прослыть глубоко религиозным ребёнком, чем каким-нибудь «бесёнком». Не доверял я этому Средневековью. Вокруг все дохли от любого чиха. Даже мои царственные братья и сестры. Когда мне исполнилось четыре, умерла Марфа, за ней Софья, Евдокия, Василий и Иван. Впрочем, последнего я не любил. Парень был чисто Джоффри из «Игры Престолов». Кучу птиц и кошек поубивал. Ещё и возмущался, почему я с ним не играю. Да сдались мне такие игры с расчленениями. Умер он, кстати, тоже как Джоффри. Сказали заболел, но я уверен, что отравили. Брат в свои шесть, на редкость здоровый был. То, что в голову не пошло, явно оказалось в другом месте. Его наверняка убили из-за страха, что такой ненароком власть получит. Здесь много кого травят. Папаня вон к трапезе не приступает, пока специальный человек всё не попробует. Так что мне приходится вести себя тише воды, ниже травы.

В пять лет меня перевели в мужскую часть. Странный, конечно, обычай. А ведь поначалу я даже не понимал, что происходит. До этого одни женщины были вокруг. Считай, кроме бородатого отца из мужчин никто и не заходил. Но потом вдруг всё резко оборвалось. Даже как-то не по себе стало. Женщины, считай всё время обнимали и целовали. Девушки умилялись, когда я их по попе шлёпал и мне было приятно, хоть и ребёнок. И вдруг ласки прекратились. С другой стороны, в Теремном дворце, куда меня переселили, весь верхний этаж достался мне лично, что тоже неплохо. Ответственным за воспитание и обучение или, как говорили на местный манер «бережения и научения» мне назначили дядьку Бориса Ивановича Морозова. Товарищем (помощником) ему стал родственник мамы, Василий Иванович Стрешнев. Обоим сразу же были пожалованы новые чины: Морозов из стольников (придворный, прислуживавший князьям и царям за столом во время торжественных трапез, а также сопровождавший их в поездках) сразу в бояре (представитель высшего сословия знати), Стрешнев — в окольничие (второй после боярина чин и должность). Такой скачок в карьере Морозова был не удивителен. До этого он служил у батюшки спальником (придворный чин, слуга, состоявший при государе для личных услуг) и выполнял множество разнообразных поручений. Для обучения грамоте был приглашён дьяк (государственный служащий, начальник органа управления или младший чин в Боярской думе) Василий Сергеевич Прокофьев, а письму — подъячий Посольского приказа Григорий Васильевич Львов. Для уроков пения были приглашены дьяки Лука Иванов, Иван Семенов, Михаил Осипов, Николай Вяземский.

Собственно учёба началась с чтения. Это дело усвоил ко всеобщему удивлению крайне быстро. Всё-таки современный русский язык является продолжением древнего. А вот затем пришлось напрячься. Мы перешли к толковой грамоте, в которой изречения Христа и толкования о вере располагались в алфавитной последовательности. Меня напрягала дурацкая методика занятий, на которых обучали вслух и нараспев. Тогда я ещё подумал, что это на какой-то рэп похоже. Так заучивались Псалтырь и Апостол. После чтения следовало письмо. Потом перешли к знакомству с нотной богословской книгой — Октоихом и сразу за этим к песнопениям Страстной седмицы. В результате уже скоро я пел по крюкам стихиры и каноны (исполнение песнопений не по современным нотам, а древнерусским знамёнам).

Разобравшись с Азбукой, принялся за обязательный Часовник — Часослов, содержащий литургические тексты суточных служб. Часть этих служб пришлось учить наизусть. За Часословом последовал Псалтырь. А ещё через несколько месяцев стал разбирать Деяния Апостолов — последнюю книгу начального обучения. Такой быстрый темп обретения знаний шокировал окружающих. И позже даже иностранный дипломат, барон Мейерберг так написал о способностях царевича: «Дух его наделён такими блестящими врождёнными дарованиями, что нельзя не пожалеть, что свободные науки не присоединились ещё украсить изваяние, грубо вылепленное природой вчерне». В конце этот товарищ, конечно, подгадил, намекая, что я не изучал философию и прочую муть, но для иностранцев подобное было в порядке вещей.

С семи лет мной стал заниматься Григорий Васильевич Львов. Подъячий «ставил» мне руку при помощи упражнений на прописях. После написания букв, слогов, слов мы переходили к образцам скорописей нравоучительных изречений. Надо сказать, что письмо мне особо не давалось. Прошлая механическая память отказывалась приводить почерк в идеальный вариант. С огромным трудом и чётким осознанием того, что никакого компьютера здесь не предвидится, мне удалось выдать нечто приемлемое, но не более того.

Учёба продолжалась. Уже на восьмом году перешёл к освоению церковных песнопений, содержащихся в Октоихе. Почти два года было потрачено на изучение ежедневных и праздничных служб. И как будто мне этого было мало, — на десятом году пришло время «Страшного пения» — служб Страстной седмицы. И поскольку именно в этот момент вновь обо мне стали болтать всякую глупость, то я от страха запел, причём так запел, что в церквях от моего исполнения народ начинало «колбасить», и люди буквально рыдали. С одной стороны, согласен, не каждый раз слышишь, как в прошлом неплохой певец, а сейчас ребёнок точно попадает в ноты, но всё же это явно перебор. Особенно мужчины удивляли. Ладно женщины, но чтобы бородатые мужики так заливались