Я – Товарищ Сталин 3 - Андрей Цуцаев Страница 19

— Тереза, жилые дома рядом. Если рабочие, дети пострадали, Компанис и его жандармы нас раздавят. Подумают ведь на нас. Кто это был? Не CNT, не республиканцы…

Дуррути, сжав кулаки, сказал твердым тоном:

— Кто бы ни был, они ударили по врагу. Но мы не звери. Проверьте, есть ли жертвы среди наших, оказавшихся случайно поблизости. CNT борется за свободу, не за хаос.

Тереза, фыркнув, крикнула, ее глаза сверкали, косынка сбилась:

— Свобода? Дуррути, это война!

Молодой анархист, с красным платком, пот на лбу, добавил:

— Фалангисты в ярости. Теперь они будут думать на нас. Если они ударят по Рамбле, Барселона сгорит.

Кабинет Луиса Компаниса, ночь.

Компанис, кричал на Фредерика Эскофета, срываясь на хрип:

— Тридцать наёмников и Фонтана! Склад в руинах! Кто это сделал, Фредерик⁈ CNT? Или фалангисты сами себя взорвали⁈

Эскофет стоял бледный, держа перед собой фуражку в руке:

— Сеньор президент, это не CNT. Слишком все профессионально сделано. Кто-то знал их планы — время, место, всё. Предатель среди фалангистов или чужак. Я уже проверяю.

Компанис, ударил кулаком по столу, бумаги разлетелись, чернила плеснули, он крикнул:

— Предатель? Чужак? Фредерик, Барселона горит! Если это анархисты, они подожгут город! Если фалангисты — мы в ловушке! Найди этого бомбиста, или Мадрид нас раздавит!

Эскофет, поправляя фуражку, кивнул:

— Найду, сеньор президент.

Компанис, потирая виски, сказал:

— Зови Мадрид на помощь, Фредерик. Зови всех. Жандармов, гвардию — всех!

Жандарм, стоявший у двери, в шинели, с потным лбом, кашлянул:

— Сеньор президент, на улицах паника. Люди говорят о войне. Фалангисты готовят месть.

Компанис, сжав кулак, крикнул:

— Война? Она уже давно здесь идет! Фредерик, найди его! Сейчас же!

Глава 8

Таверна в деревне близ Аддис-Абебы, вечер, февраль 1936 года.

Таверна в абиссинской деревне, в нескольких милях от Аддис-Абебы, была ветхой, пропитанной запахами прогорклого масла, дешёвого вина, пота и табака, исходившими от десятка итальянских солдат и местных, собравшихся за шаткими столами. Глинобитные стены, покрытые трещинами, были закопчены дымом от масляных ламп, свисавших с потолка на верёвках, их тусклый свет отбрасывал тени на лица, усталые, покрытые пылью пустыни и потом, который был постоянным спутником в этой жаре. Пол, утоптанный, скрипел под сапогами, звенели стаканы, смех солдат смешивался с ругательствами, итальянские песни гудели, заглушая шорох пальмовых листьев за окном, иногда покачивающихся от долгожданного ветра.

Марко Витале, 25-летний итальянский лейтенант, сидел в углу, его военная форма, запылённая, пропиталась потом, тёмные волосы прилипли к потному лбу, усталые карие глаза скользили по таверне. Его пальцы, мозолистые от винтовки, сжимали стакан с вином, красным, как кровь, пролитая в окопах. Он был разочарован войной: обещания славы обернулись грязью, криками раненых, запахом смерти. Он пробормотал, низким голосом, с сарказмом:

— Per la patria… а тут только пыль и смерть.

Рядом, за столом, сидел Тэсфа Гебре, 30-летний абиссинец, в потрёпанной тунике и сандалиях. Он пил вино, его движения были лёгкими, почти небрежными, но в каждом жесте чувствовалась скрытая сила. Итальянцы считали его своим — он поставлял им воду, зерно, иногда переводил с амхарского, но Марко подозревал: что-то в нём не так. Тэсфа поднял стакан, улыбнулся, голос был тёплый, он говорил на итальянском с лёгким акцентом: — Лейтенант, выпьем за Италию! Или за мир? Что тебе ближе?

Марко, нахмурившись, взглянул на него, пальцы сжали стакан:

— Мир? Ты, Тэсфа, говоришь о мире? Твой народ стреляет в нас из-за каждого камня.

Тэсфа, усмехнувшись, отпил вино, его глаза блестели, он ответил саркастическим тоном:

— Мой народ? Марко, ты же видишь, что я сижу тут и пью вместе с тобой, а не стреляю. Война — это ваша игра, а не моя.

Марко, сжав губы, сказал:

— Игра? Скажи это тем, кто лежит в окопах с пробитыми лёгкими. Почему ты с нами, Тэсфа? Продал своих?

Тэсфа, не дрогнув, улыбнулся шире, его пальцы постучали по столу:

— Продал? Лейтенант, я просто выживаю. А ты? Зачем ты здесь? Сражаешься за Муссолини? Или за медали?

Марко отставил стакан:

— Я солдат, Тэсфа. Делаю, что приказано. Но эта война… она несёт только зло.

Тэсфа, наклонившись ближе, понизил голос, его глаза сверкнули:

— Несёт зло? Тогда, Марко, подумай: может, ты на неправильной стороне? Марко замер, его сердце заколотилось сильнее, он взглянул на Тэсфу, подозрение росло, но что-то в его голосе, в его взгляде заставило замолчать. Он сказал, неуверенным тоном:

— Неправильная сторона? Ты о чём, чёрт возьми?

Тэсфа, откинувшись на стуле, допил вино и улыбнулся:

— Допивай, лейтенант. Потом поговорим. Есть люди, которые видят войну иначе.

Ночь в абиссинской деревне была жаркой, воздух был пропитан пылью, запахами козьего молока, дыма от костров и душистых трав. Глинобитные хижины стояли в темноте, пальмовые листья шуршали под ветром. Марко, в запылённой форме, шёл за Тэсфой, который вёл его через деревню, его сандалии бесшумно ступали по земле. Марко, вытерев пот на лбу, сжал револьвер в кобуре, спросив напряжённым голосом:

— Куда ты меня тащишь, Тэсфа? Если это ловушка, клянусь, ты не уйдёшь живым.

Тэсфа, обернувшись, усмехнулся, ответил:

— Ловушка? Марко, я пью с тобой вино, а не стреляю. Расслабься. Хочу показать тебе правду.

Марко, пробормотал:

— Правду? Твоя правда — это предательство? Я видел, как ты говоришь с нашими о численности ваших солдат.

Тэсфа, остановившись у хижины, повернулся, его лицо стало серьёзным, голос понизился:

— Марко, я не с вашими. Я против этой войны. Итальянцы жгут мои деревни, травят газом моих людей. Но я не стреляю в вас — я умнее.

Марко, шагнув ближе, сжал кулак, его голос дрожал от гнева:

— Умнее… Ты продаёшь своих за миску еды! Как ты смотришь в глаза своему народу?

Тэсфа напрягся, он ответил уже более твёрдо:

— Мой народ умирает, Марко. Я борюсь иначе. Есть люди, которые хотят остановить всё это. Пойдём, покажу тебе одного.

Марко вытер пот, который стекал по шее, револьвер в руке дрожал, он сказал:

— Если ты выкинешь фокус, Тэсфа, я выстрелю. Клянусь.

Тэсфа, улыбнувшись, кивнул:

— Стреляй, если захочешь. Но сначала послушай.

Заброшенная хижина в горах, тайное убежище Степана Волошина, была пропитана запахами пороха, воска свечей, и сырой земли. Стены, сложенные из глины и камня, не спасали от ветра, щели пропускали холод, единственная лампа, подвешенная на гвозде, мигала, отбрасывая тени на стол, заваленный картами Абиссинии.