Воронцов. Перезагрузка. Книга 4 - Ник Тарасов Страница 19

— А если ошибусь? — спросил я, чувствуя, как к горлу подкатывает паника.

— Тогда придётся тебе жениться на той, кого выберешь! — расхохотался кто-то из толпы, и все подхватили этот смех.

Я сидел с завязанными глазами, а передо мной, судя по шороху платьев и приглушённым хихиканьям, выстроились в ряд девушки. Одна за другой они подходили ко мне, давали дотронуться до своих рук, что-то шептали на ухо. Я честно пытался угадать по запаху волос, по нежности кожи, по дрожанию голоса — ту единственную, которую уже знал каждой клеточкой своего тела.

Когда подошла седьмая по счёту девушка, сердце моё забилось чаще. Запах лаванды и ещё чего-то неуловимого, присущего только ей… Тонкие пальцы, чуть дрожащие в моих ладонях… И едва слышный шёпот: «Это я, глупый».

— Вот она, моя жена! — воскликнул я, срывая повязку.

Передо мной стояла Машенька — раскрасневшаяся, с блестящими глазами, в праздничном сарафане, расшитом жемчугом и бисером. Волосы её были заплетены в сложную косу и уложены короной вокруг головы. Она была так хороша, что у меня перехватило дыхание.

Толпа разразилась одобрительными возгласами. Тётки утирали слёзы умиления, мужики радостно требовали ещё вина ради такого случая.

— А что, если бы я не угадал? — шепнул я Машеньке, когда она села рядом со мной.

— Я бы тебя прибила, — так же шёпотом ответила она, улыбаясь. — А потом всё равно забрала бы к себе.

Только к обеду мы сели за стол. Он ломился от яств, все нас поздравляли, кричали здравницы.

Чего там только не было! Жареные поросята с яблоками, гусь, фаршированный кашей и черносливом, рыба, студень, от которого ложка стояла колом, пироги всех мастей и размеров — с мясом, с рыбой, с капустой, с яйцами и луком. Соленья и моченья в деревянных кадках, грибы, огурцы, помидоры. А уж о напитках и говорить нечего — мёд, пиво, квас, наливки всех цветов и вкусов… Столы буквально прогибались под тяжестью угощения.

Сидели мы с Машенькой во главе стола, на почётном месте. По старинному обычаю, нам полагалось есть из одной тарелки и пить из одной чаши — «чтоб жизнь одна была на двоих». Машенька смущалась, я тоже чувствовал себя неловко под прицелом десятков глаз, следивших за каждым нашим движением.

— Горько! — вдруг выкрикнул кто-то, и крик этот подхватили все присутствующие. — Горько! Горько!

Я наклонился к ней и нежно коснулся губами её губ. Но толпе этого показалось мало.

— Да что ж это за поцелуй такой? — загудели гости. — Разве ж так целуют молодую жёну? Горько! Ещё горше!

И пришлось нам целоваться по-настоящему, под одобрительный гул и свист собравшихся.

А потом начались танцы и песни. Я и не подозревал, что у родственников такие зычные голоса и такая неуёмная энергия. Они пели, приплясывали, кружились в хороводах, не выказывая ни малейших признаков усталости. Меня же, признаюсь, уже пошатывало — то ли от выпитого, то ли от переизбытка впечатлений.

Молодые девушки, раскрасневшиеся и хихикающие, всё пытались утащить Машеньку куда-то для какого-то ритуала. Она отнекивалась, бросая на меня умоляющие взгляды, но в конце концов сдалась и ушла с ними. Вернулась она минут через двадцать, ещё более смущённая, но с решительным блеском в глазах.

— Что они с тобой делали? — спросил я, когда она вновь села рядом.

— Не спрашивай, — покачала головой Машенька. — Женские секреты. Но если не принесёт нам счастья в супружестве — я им всем косы повыдергаю!

Ближе к вечеру начались дарения. Гости по очереди подходили к нам, говорили добрые пожелания и вручали подарки. Кто-то дарил серебряные ложки («Чтоб всегда сыты были!»), кто-то — полотенца и скатерти («Чтоб дом полной чашей был!»), кто-то — петуха и курицу в корзине («Чтоб плодились и размножались!»). Последнее вызвало у меня нервный смешок, который я постарался замаскировать под кашель.

К закату солнца гулянье достигло апогея. Кто-то уже спал под столом, кто-то затянул заунывную песню о несчастной любви, кто-то пытался станцевать между столов, рискуя обрушить всю конструкцию. Женщины, раскрасневшиеся, громко обсуждали, когда ждать первенца и будет ли это мальчик или девочка.

— Пора бы нам и честь знать, — шепнула мне Машенька, утомлённо прислонившись к моему плечу. — Ещё немного, и я усну прямо здесь.

Я кивнул, разделяя её чувства. Но уйти оказалось не так-то просто. Каждый из гостей считал своим долгом ещё раз поздравить нас, поцеловать, обнять, дать какой-нибудь совет по семейной жизни. Некоторые из этих советов заставляли Машеньку краснеть до корней волос, а меня — искать глазами ближайшую дверь.

Наконец, после долгих прощаний, благодарностей и обещаний не затягивать с первенцем, мы смогли уединиться. Уже попав в мою комнату, которая теперь стала нашей с Машкой, мы, добравшись до кровати, банально уснули — сил после всех этих гуляний не осталось совершенно.

Я лежал, слушая ровное дыхание Машеньки, и думал о том, какой странный выдался день. Все эти обычаи, ритуалы, традиции… эта новая жизнь, новая семья, новые правила… Что ж, решил я, засыпая, буду учиться. В конце концов, разве не для этого я здесь? Чтобы узнавать, понимать, принимать. И, может быть, однажды стать по-настоящему своим в этом странном, но таком живом мире.

На следующее утро, едва первые лучи солнца окрасили небо в нежно-розовый цвет, мы стали собираться домой, к себе в Уваровку. Машенька хлопотала с узелками да котомками, увязывая гостинцы, что надавала ей моя матушка. Я же сидел в горнице с отцом, обсуждая последние дела торговые да хозяйственные.

Бабушка, заслышав о нашем скором отъезде, всплеснула руками и принялась ворчать, что могли бы и внучата подольше погостить, что не набрались ещё они родительского благословения вдосталь, не отведали всех угощений, что были наготовлены.

— Бабушка, милая, — ласково говорила Машенька, целуя её в морщинистую щёку, — мы ещё приедем, обязательно. А сейчас хозяйство ждёт, нельзя надолго без пригляда оставлять.

Я же только плечами пожимал да ссылался на то, что работы много оставил, нужен пригляд. В ответ бабушка лишь качала головой да вздыхала, мол, молодые всегда торопятся, всё им некогда.

Отец, однако, не держал нас — соглашался со мной, что хозяйству без хозяйского глаза тяжко.

— Маменька, — говорил он, поглаживая бабушку по плечу, —