Осень семнадцатого - Василий Павлович Щепетнёв Страница 13

загогулина, как говаривал мой наставник по экономике. То, что хорошо для отдельного человека, для правительства зачастую представляет сущую обузу. Власть имущим порой хочется, ох как хочется, запустить руку в карманы своих же подданных, облегчить их махом, сразу, и побольше! Взять, да и надуть весь народ разом, объявив бумажки, лежащие в кошельках, не более чем фантиками, — куда как соблазнительно! Разумеется, лишь в случае высочайшей государственной надобности, для пользы самой же одураченной толпы. Можно, конечно, и пообещать, что лет через двадцать, через тридцать, всё непременно вернут, а там — кто ж вспомнит? Время — лучший лекарь и для финансовых ран. С золотом подобное провернуть невозможно, а с бумажками — запросто. Бумага всё стерпит.

Но Papa, слава Богу, придерживается иного мнения. Он глубоко, непоколебимо верит, что Государь — это прежде всего Божий помазанник, а не вор-карманник с Сенного рынка, и частенько, бывало, повторяет за моим камердинером, Михайлой Васильевичем, меткую малороссийскую поговорку: «Який цар, такі і гроші». Если деньги у нас честные, золотые, весомые, то и царь, и вся власть его — честная, надежная, золотая. И, похоже, оба — и камердинер, и Император Всероссийский — по-своему правы. Разного рода опросы, негласные, неформальные, проводимые через охранное отделение и прочие конторы, показывали, что в массе своей народ царскому слову верит безоговорочно, и царским деньгам — как золотым, так и бумажным — тоже. Ладно, опросы — дело темное, тут респондент всегда может из угодливости или страха приврать. Но вот Коковцев, человек сухой и дотошный, привел железные, не подлежащие сомнению факты: на руках, а точнее, в карманах, портмоне и знаменитых народных кубышках у населения находится золотой монеты аж на пятьсот миллионов рублей, а государственных кредитных билетов — на полтора миллиарда с лишком. И при этом всякий может беспрепятственно обратиться в любую казенную контору или банк и обменять эти самые бумажные кредитки на звонкую, солнечно-желтую монету. И что же? Золота в подвалах Министерства финансов хватало, чтобы честно, без сучка и задиринки, рассчитаться со всеми предъявителями. Значит, что? Значит, народ этим самым казначейским билетам верит. Да и, право, это куда как удобнее: золотые монеты вечно норовят то проскользнуть в дырку в кармане, то закатиться под комод, да и вообще, сто рублей — это ведь восемьдесят граммов металла, а тысяча — так и вовсе два целых фунта! Тяжёлая ноша. А кредитный билет положил в изящный бумажник, и гуляй себе по Невскому налегке.

Я слушал этот неторопливый, размеренный обмен мнениями между Papa и министром, а сам тем временем автоматически водил карандашом по странице альбома. Постепенно Владимир Николаевич Коковцев стал превращаться под моей рукой в ловкого циркового жонглера, лихорадочно работающего с целой полудюжиной огненных факелов, на которых появились надписи: «промышленность», «транспорт», «армия», «просвещение», «здоровье», «займы». На самом деле статей расходов, конечно, куда больше, но для художественного беспорядка на рисунке хватило и шести. Премьер-министр стоял при этом на огромной, видавшей виды бочке, которая к тому же успела рассохнуться, и часть её содержимого уже успела высыпаться на паркет. На бочке было написано «Порох». Поодаль угадывались наши, сестер и мои, фигуры за столом. Papa я изображать не стал — Государя всуе, в качестве персонажа карикатуры, не рисуют. Я не рисую.

Затем речь перешла к запрете спиртных напитков. В воздухе уже давно витала эта идея, многим реформаторам и общественным деятелям хотелось, чтобы Papa издал высочайший указ, и трезвость раз и навсегда стала бы нормой жизни для многомиллионной России. Его даже стыдили — мол, стыдно и грешно пополнять казну за счет водки, этого народного проклятия. Спаивать население — дело небогоугодное и недостойное великой державы. Взять, да разом отменить!

И здесь, к легкому, думаю, удивлению Коковцева, слово неожиданно взяла Татьяна. С позволения Papa, разумеется, который лишь кивнул, с любопытством глядя на нее поверх пенсне. Он перестал стесняться близорукости, что близорукость, когда ноги не ходят…

— Владимир Николаевич, — голос у нее был спокойный, ровный, без тени девичьей робости, — мне помнится, что в прошлом году одни только продажи алкоголя принесли в казну один миллиард сорок три миллиона рублей. Не так ли?

Премьер-министр, слегка опешив от такой осведомленности, поспешно заглянул в свою докладную записку, хотя, несомненно, и так знал эти цифры наизусть.

— Именно так, Ваше Императорское Высочество. Цифра поразительно точная.

— И эти суммы являются лишними? — продолжала расспрашивать сестра, чуть склонив голову набок. — Совершенно-совершенно лишними, от которых можно отказаться без малейшего ущерба для бюджета?

— Нет, Ваше Императорское Высочество, увы, но это не так, — покачал головой Коковцев, и в его голосе послышались знакомые мне по прежним заседаниям нотки утомления от необходимости в очередной раз объяснять очевидное. — Эти суммы составляют… — он вновь заглянул в бумаги, хотя цифра, без сомнения, стояла у него перед глазами, — суммы составляют ровно двадцать три процента всех наших бюджетных поступлений. Почти четверть.

— И каким же именно образом, — не отступала Татьяна, глядя на него своими ясными, серьезными глазами, — планируется восполнить этот ущерб, если закон все-таки будет принят? Где взять этот недостающий миллиард?

Владимир Николаевич развел руками, и в этом жесте была вся безысходность государственного мужа, зажатого между благими порывами общественности и суровой арифметикой казначейства.

— Забота о народном здоровье и нравственности, Ваше Императорское Высочество, требует подчас некоторых жертв, которые, будем надеяться, быстро окупятся в будущем. Таково мнение многих уважаемых общественных деятелей. А что касается ущерба… — он слегка помедлил, — ущерб предполагается компенсировать умеренным поднятием акцизов на некоторые иные продукты массового потребления: сахар, табак, чай…

В кабинете повисла тишина, нарушаемая лишь потрескиванием поленьев в камине. Я взглянул на отца. Он снял пенсне и задумчиво потер переносицу. В его усталом, но спокойном лице я прочел то самое вечное противоречие, которое, вероятно, и составляет главную суть власти: выбор между благим намерением и тяжелой, неудобной, но необходимой реальностью. А я в это время уже дорисовывал рядом с жонглером Коковцевым новую фигуру — человека профессорской наружности, похожего на Милюкова, с плакатом «Трезвость — норма жизни», который пытался выбить из-под ног премьер-министра ту самую бочку с порохом.

Картина выходила занятная.

— На сахар, табак и чай? А потом на хлеб, мясо, масло? — продолжила Татьяна, её голос, обычно такой мягкий, теперь звучал отчетливо и твердо, словно стальной стержень, обернутый в бархат. — Хороша забота о народе! И, признаться, мне бы очень хотелось