Печать Мары: Пламя. Книга I - Дарья и Алексей Домбровские Страница 13

Богуслав положил оберег на место и взял в руки древний фолиант. Несмотря на небольшой размер, книга была очень тяжелая. Оно и понятно — пергамент. Радзивилл усмехнулся. Хорошо, что не деревянная. Или берестяная. Он откинул тяжелый переплет и перешел сразу к заложенным закладкой страницам. Усмехнулся еще раз. Так и знал. Веточка с засушенными листьями была заложена на странице, просто пестревшей именем Мары.

Магнат поднес книгу поближе к свечам и попробовал читать. Буквы были блеклые, нечеткие и от этого неразборчивые. Радзивилл начал чтение, но потом недовольно хмыкнул. На кириллице была написана только часть текста. Большая часть страниц была заполнена непонятными буквами. Теми же, что были и на медальоне. Глаголица. Радзивилл хотел выругаться, но удержался. Древней азбуки глаголицы он не знал. Богуслав начал закрывать книгу и тут невольно охнул от боли. На веточке, служившей закладкой, были шипы. И об один из них он неосторожно уколол палец. Капля крови упала на пергаментную страницу. Растеклась по плотному материалу и вдруг пропала.

Богуслав не поверил своим глазам. Он хотел закрыть книгу — и, к своему удивлению, не смог. Руки его онемели и перестали слушаться. Он не мог ни сдвинуться с места, ни пошевелить даже пальцем. Только глаза повиновались ему. Кровь понемногу сочилась из ранки и тут же впитывалась в страницу. Не просто впитывалась. На глазах Богуслава буквы начали обретать яркость. Они как будто наполнялись кровью, приобретали объем и смысл. Да, смысл. Радзивилл невольно пробежал глазами по строкам. И даже не понял, а скорее осознал, что понимает все написанное. И витиеватые завитки с кружочками глаголицы, и рубленые штрихи кириллицы.

— Идет Мара-Маревна, прекрасная королевна. Лик свой открыла, снегом все покрыла… Заморозит теперь сердца злые, заморозит сердца добрые…

Вначале Радзивилл шептал слова, едва шевеля губами, но потом голос его стал звучать все громче и громче. По мере того как он продолжал чтение, силы покидали магната. Глаза начала застилать мутная пелена. Свет свечи постепенно слабел. По углам подземелья сгустилась тьма. Она была такой плотной, что, казалось, ее можно потрогать. В то же время буквы становились все более четкими и яркими. Богуслав прикрыл глаза, но кровавые символы как будто отпечатались у него на внутренней стороне закрытых век.

— Прими, Мара, жертву нашу, потому что мы чтим тебя и молимся тебе! — сам не желая этого, громко читал Богуслав. — Идет Мара-Маревна, прекрасная королевна. Лик свой открыла, снегом все покрыла… Заморозит теперь сердца злые, заморозит сердца добрые…

Жертву. Эта мысль обожгла погружающееся в спячку сознание Радзивилла. Какую жертву? Здесь никого нет. Кроме него. Не-е-е-ет… Нет!!!

Ему захотелось отбросить книгу подальше от себя, спрятаться от этих букв, гремящих в ушах жуткими словами, которые складывались в страшную молитву прямо у него в голове. Не в силах пошевелить даже пальцем, Богуслав нашел в забивавшем его мозг потоке слов лазейку и попробовал вставить в открывшийся промежуток другую молитву:

— Отец наш, который есть на небе, да святится имя твое…

Кровавые буквы замерли и, казалось, повисли в воздухе.

— Да будет воля твоя на земле и на небе…

Тьма чуть подернулась, воздух наполнился напряжением, как будто под сводами подземного капища столкнулись две невидимые силы. Книга выпала из рук Радзивилла и с грохотом упала на пол. Но Богуслав не слышал этого. Он не молился, он просто орал «Отче наш» во все горло, бросая привычные слова молитвы как камни в сторону трех грозных идолов, стоявших в полумраке у стены.

Молитва оборвалась. Радзивилл стоял посередине капища, тяжело дыша. По его лицу лил пот, руки и одежда были в крови, кровь капала на пол. Взгляд Радзивилла метался по стенам, пробегал по суровым лицам идолов, по валявшейся под алтарем книге. Свеча полностью оплавилась. Огненный язычок затрепетал, задергался. Легкий ветерок пригнул его, почти задул. Еще чуть-чуть и…

Генеральный наместник герцогства Пруссия Богуслав Радзивилл не стал больше медлить. Как ребенок, испугавшийся своей тени, он схватил еле тлеющий огарок и опрометью бросился прочь из подземелья. Ветерок легко заскользил вслед за ним вверх по лестнице и успел вырваться наружу, прежде чем тяжелая каменная плита навсегда запечатала вход в подземелье. Радзивилл упал на колени перед распятием.

Ветерок влетел в часовню, резко повернул около фигуры на кресте, растрепал волосы коленопреклоненного мужчины, сложившего руки в молитвенном жесте, и выпорхнул наружу через узкое стрельчатое окно. На воле он рванулся вверх, сделал прощальный круг над Биржайским замком и помчался на восток в далекую холодную Московию.

* * *

Ветер чуть слышно шумел в верхушках деревьев, которые окружали поляну с тщательно утоптанным снегом. Три деревянных идола, старательно очищенные от снега, нависали над зажатым сосновыми стволами пространством. Самым высоким и мощным был старый, потемневший от времени, суровый, с обезображенным огромной трещиной ликом, идол Перуна. Рядом с ним возвышался четырехглавый Свентовит. Одна сторона массивного столба была обугленной и закопченной.

Лет двадцать назад оба великана были низвергнуты монахами Кирилловского монастыря и сброшены в Леший овраг. Расколотый Перун и так и не поддавшийся огню Свентовит. Старые боги не сдаются так просто. И вот снова грозный Перун, стянутый металлическими скобами, возвышается над толпой пришедших ему поклониться крестьян. А рядом с ним всматривается в людей почерневшими в пламени глазами четырехликий Свентовит.

Третий идол был совсем новый. Женщина. Красивое, но суровое лицо в обрамлении тяжелых кос, с большими, широко раскрытыми глазами. Свежий тес сочился смолой так, что из одного глаза вытекала тонкая нитка янтарной слезинки. Так, как если бы Мара, богиня жизни и смерти, хотела оплакать судьбу лесного края, отданного во власть креста, принесенного на славянскую землю византийцами.

По краю капища теснились крестьяне из окрестных деревень в рваных и грязных тулупах и куцых шубейках — мужики, бабы и несколько детей разного возраста. На их фоне десяток казаков из ватаги атамана Болдыря выглядели настоящими красавцами. Под грубыми походными суконными зипунами на них были надеты кафтаны. Пусть не из бархата и парчи, но добротные: ярких, порой даже крикливых расцветок.

Сам Болдырь, крепкий плечистый мужик лет сорока, с аккуратно подстриженной бородкой, стоял чуть в отдалении от крестьян и своей ватаги. Одет он был на польский манер: желтый жупан, красный кунтуш с прорезными рукавами и небрежно накинутая