Слуга Государев. Бунт - Денис Старый Страница 12

до конца в этом себе ещё не признался, но хватался теперь за соломинку, за тонкую верёвку в поисках какого-нибудь якоря, чтобы хотелось жить. Я не могу жить только для себя, так воспитан, такие принципы имел раньше. Я жил для своего Отечества, для своей семьи. Ту семью мне не дано было уберечь, родных моих. А вот эту… Обязан. Может, и в этом тоже мое предназначение. Ну не зря же все вот это… моя новая жизнь в конце семнадцатого века!

— Григорий Иванович, ты ж не серчай так… Разумею я все… Сына накажу плетьми… А тебе триста рублев дам, — отец начал лебезить перед полковником.

Что же это я слышу, ну и дела! Взятку предлагает родитель? За что? За то, что за мной правда?

— Триста рублев? И мастерская твоя мне перейдет… И все, что есть в ней! — будто бы нехотя, но я-то видел, как загорелись глаза у полковника, торговался Горюшкин.

Отец посмотрел на меня таким печальным взглядом. Понятно, что полковник требует очень многое, наверное, все, что есть у сотника Стрельчина, у моего родителя.

— Добро… — сказал отец, и я даже увидел, как слеза потекла из его глаза.

Спасибо, конечно, я проникся такой жертвой. Но…

— Нет… Не добро! Прости, отец. Но я не отрок, сам решаю. Когда даешь вору, то он ворует еще больше. Даешь взятку… мзду, а после и всегда придется давать. Порочный круг разрывать нужно! — сказал я.

Отец, было видно, хотел мне ответить, но я уже обращался к Горюшкину.

— Полковник, ты поговорить со мною хочешь? Нарушить заповеди Господни стремишься? — выкрикнул я, приподнимаясь и неловко выбираясь из телеги.

Голова кружилась, но решительность и какая-то злость, жажда найти правду подталкивали меня к действию. Это, может, для всех собравшихся здесь, во дворе Стрелецкого приказа, неважно, что девочка-подросток была едва-едва не изнасилована, а к тому ж избита, опозорена, что я и убил-то полуполковника только лишь потому, что он сам на меня попёр с саблей.

Не я начал. Но дальнейшие события не могут пройти без моего деятельного участия.

— Так что про заповеди? — напомнил я, когда Горюшкин сразу не ответил.

— Какие заповеди? — вдруг опешил полковник.

Я всё приглядывался к нему, почти что против воли. Не мог оторвать взгляда и даже нашел какие-то общие черты в том Горюшкине-отце и в этом полковнике. Оба светлые, почти блондины, светло-русые. При этом нос не картошкой, а крючковатый, будто сломанный. А может, так и было? Рослый, широк в плечах, борода с трудом скрывает серьезный шрам на бороде. Тот олигарх то же обладал внушительными плечами, да и всем прокаченным телом. Спортивный гад был, чтобы его черти отфритюрили.

— Не суди, да не судим будешь! — отвечал я, понимая, что «играть на религии» — может, один из немногих моих шансов.

— Судить? Ты сродственника моего загубил. Ты! Гнилые уды дохлого пса! — прозвучало заковыристое оскорбление.

— Я так понимаю, что ты сейчас имя своё настоящее произнёс? — с вызовом ответил я в детской манере «сам такой».

Казалось, что густая русая борода мужика ожила каждым своим волоском, когда лицо его побагровело от злости. Словно мифическая медуза Горгона, у которой вместо волос были змеи. И я смотрел на этого пышущего жаром мужика. Смотрел, но не превращался в камень. Повывелись Горгоны, не те уже нынче. Хотя, если обратить внимание, как смотрят на полковника другие стрельцы, то можно подумать, что они и вправду превратились в камень.

— Зарублю гада! — раздался истошный крик полковника.

Он извлёк из ножен свою саблю и бросился в мою сторону.

— Дзынь! — ударился металл о металл, высекая искры.

Это мой отец подставил свою саблю, загораживая проход ко мне.

— Ты⁈ — казалось, что нет предела удивлению полковника.

Он был всесильным. Он унижал, а другие унижались. Он чувствовал себя божком. А теперь этот культ рушится. Это всегда болезненно для самовлюбленного самодура.

Я резко спрыгнул с телеги. Повело, конечно, но за два шага я выровнял равновесие. В руках уже был пистолет, который тайком подложил рядом со мной, под сено, отец.

— Уйди, полковник! Застрелю! Отца моего не тронь! — выкрикнул я, направляя оружие в сторону Горюшкина.

Я бы уже выстрелил. Горюшкин покинул бы этот бренный мир, если бы не отец, который сейчас стоял напротив полковника, наготове сойтись с ним в поединке на клинках. Была опасность задеть родителя. А, может быть, исполнив некое предназначение в одном времени, я должен был убить ещё одного дряного человечишку и сейчас?

Резко просвистела, рассекая воздух, сабля — полковник нанёс боковой удар в сторону плеча моего отца. Родителя повело в сторону, он запутался в своих ногах и рухнул.

— Бах! — уже не сомневаясь, я выжал спусковой крючок.

Глаза полковника расширились, казалось, сейчас глазные яблоки выпрыгнут из глазниц. Он, не веря, посмотрел на свой живот, на меня. А потом глаза злодея поспешили спрятаться — зрачки закатились за веки, и в полной тишине полковник упал на деревянную мостовую.

Уже собралось больше сотни человек, большая часть двора немалой усадьбы была заполнена стрельцами. Все они молчали и смотрели то на меня, то на лежащего без движения полковника. Отец мой сел, зажимая правой рукой рану на левом плече, и в страхе крутил головой. Он будто бы ждал, что толпа сейчас меня сомнёт, растопчет, разберёт на мелкие кусочки.

Но толпа безмолвствовала. Молчал пока и я, стараясь разглядеть в лицах этих людей, чего же они всё-таки больше ожидают. Может быть, того, что разверзнутся хляби небесные — и меня долбанёт молнией? И были здесь стрельцы не только в красных мундирах, хотя таковых большинство. Были и в синих, и в жёлтых… Это резало глаз, так много ярких цветов, а у меня — пелена перед глазами.

Но что-то нужно говорить. Или кто-то другой скажет то, что мне не понравится.

— Что смотрите на меня, други? Али нынче же я не встал на защиту отца своего, как он встал на мою защиту? Али мы с вами не браты, чтоб стоять друг за друга? А если пришёл в дом наш злодей, что обирает нас, принижает нас, рабов из нас делает… Разве ж не достоин такой человек смерти? Слышал я, что жалование вам не дают в урочный час… — я видел, что говорю правильные вещи, и слова шли легко, одно слово