Овечки в тепле - Анке Штеллинг Страница 8

Я действительно не хочу мучить тебя, дорогая. Я сейчас вернусь к тому, какая ты была хорошенькая у Свена на руках, как счастливы были мы оба, что теперь у нас есть ты.

Только ещё очень коротко о разрыве промежности: спустя пару дней я на этот разрыв посмотрела. При помощи ручного зеркала. Ужас, что я увидела, потому что моё влагалище – sorry, это опять не очень хорошее слово – уже не ощущалось как моё, а было толстое, обезображенное, израненное и совсем чужое. Ощущалось куда более чужим, чем выглядело. И так оставалось до тех пор, пока не рассосались кровоподтёки и разрыв не зажил полностью, зато потом влагалище принадлежало мне больше, чем когда-либо, потому что я так много проделала с ним, а оно так много проделало с тобой.

Свен вернул мне тебя, и ты начала сосать. Мою грудь, что я опять же не хочу особо подчёркивать, потому что пропаганда на сегодняшний день совсем свихнулась. Сегодня материнское молоко обязательно, и теперь есть возможность проверить, запомнила ли ты, что должна делать. И что, если ты почувствуешь, что грудному вскармливанию нет альтернативы? Правильно, сейчас же остановись и подумай: кто сказал и почему сказал? Кому выгодно это обстоятельство и кому оно вредит? Какой такой путь привёл к этому суждению?

Я, например, с моим выступлением против порошкового молока – просто гранитная мостовая на пути к грудному вскармливанию. Говорю тебе, это удобно и практично, а кроме того, сокровенно и красиво. Спроси Свена, он тебе расскажет про что-то другое. Как ему пришлось отдавать тебя, едва меня зашили. Как он мог оторвать тебя от себя? Вот видишь, я понятия не имею, что он тогда думал.

Ничего не было ясно с твоим появлением. У меня был первобытный страх, потому что я же дикарка, язычница и не верю в Бога с его большим замыслом. Ты не была для нас подарком, мы тебя сделали. И потом: пафф! – пафф! – пафф! – ещё двое твоих братьев и сестра.

Если же Бога нет, а всё только наши решения, наш лично выбранный жизненный путь, тогда вес нашей ответственности утяжеляется. Тогда это «сама виновата» из твоих уст я должна понимать как эхо моего первобытного страха, тогда у меня нет права затыкать тебе рот – наоборот, я должна быть тебе благодарна за указание. Спасибо, дитя моё, ты всё сделала правильно! Только отними, пожалуйста, ладони от ушей.

Я думала, дети любят слушать историю своего рождения. У меня в голове сохранена картинка про семью, которая мирно собралась в полном составе и торжественно вспоминает мифы о своём начале, лучше всего на диване, кутаясь в пледы, и лучше всего осенью. В камине потрескивают поленья, нет: сейчас все стараются понизить пылевые выбросы в атмосферу, и пусть лучше будет зажжённая свеча, все едят печенье и пьют какао, тесно прижавшись друг к другу. Вспомни про раскалённую угольную печь в Лейпциге в то зимнее утро много лет назад. Скажем так: ты была нашим первым счастьем. Поэтому мы назвали тебя Беа, что значит «счастливая».

Но ты на меня сердишься. Твоё счастье никак не установится. Тебя всё раздражает, диван тесноват для нас шестерых, только осень хорошо подгадала: на следующей неделе начинаются осенние каникулы, и все, вот просто все куда-нибудь уезжают. Кроме нас. Мы опять остаёмся дома, в нашей разухабистой квартире, в которой я отчаянно ищу свечу; погоди, Беа! Я ещё не закончила.

Но не беспокойся. Я до тебя ещё доберусь.

Самый последний срок – на Рождество мы станем как эта карамельно-пудинговая реклама, тогда и ты будешь как миленькая сидеть в кругу своих родных, потому что не бывает Рождества без семейного мира.

На Рождество мы будем как святое семейство в хлеву; там мама медиум, а дитя – маленький Спаситель, и на обоих можно молиться, оба безмолвны…

Чёрт побери, нет: на Рождество нас здесь вообще уже не будет. Наша квартира на самом деле не наша, она принадлежит Франку, а он решил от неё отказаться, вот и всё.

Не может быть, чтоб это была правда.

Я просто не верю.

«Ничто не длится вечно».

«Дети стоят денег».

«Человек человеку волк».

И: «Своих овечек надо держать в сухом месте».

Не угодно ли ещё что-нибудь из этих мудростей, Беа?

Беа меня не слышит, она в школе. Ещё в школе, и я пока могу сидеть здесь в покое и писать.

Я сижу в своём чуланчике, вообще-то это кладовка, которая в наши дни уже ни для чего не нужна. В наши дни в таком месте обычно устанавливают стиральную машину. Но у нас по-другому, у нас здесь сидит Рези и курит. Курит и тюкает по клавишам своего ноутбука, который того и гляди испустит дух. Часы в нём уже остановились, притом что это самое простое в компьютере, нет? Интернет тоже надолго пропадает, но это нормально, связи легко уязвимы и рвутся, я тоже была частью сети.

«Опять изображаешь жертву», – шепчет во мне Ульф.

Да, это верно, я исправлюсь: я сама виновата. Этому ящику уже двенадцать лет, а известно же, что такие устройства в наши дни не рассчитаны на долгий срок службы, самое большее раз в пять лет надо обзаводиться новым.

«Сама виновата, вот и расплата», как говорят дети.

Они поют это хором в детском саду, когда за кем-нибудь пришли.

«Забирают, виновата, вот тебе расплата!» – потому что ребёнок, которого забирают, выходит из игры.

Кто-то же должен быть в этом виноват.

В отличие от детсадовских детей, я пока держу себя в руках. Стискиваю зубы, чтобы не отвечать на их дружное пение.

Дети, как я думала, поют всё, что в голову взбредёт, когда день тянется долго, а день тянется долго, семь часов, столько можно выдержать, только объединившись в «мы», они и поют от души, всё подряд, даже всякую чепуху.

Что такое, например, «чибутня»?

«Чибутня, чибутня, догони меня!» тоже годами оставалось без комментариев, но теперь скидка на детство уже не действует, та фора на ограниченность и безгласное самоуспокоение, призванное расслабить мой мозг при помощи постоянно нарастающей частоты вибрации, слышишь, Беа, это уже не работает, это уже не массаж, это пытка.

Отныне я отказываюсь от формул успокоения, больше никаких «Да я