Сборник статей - Пути России. Новый старый порядок – вечное возвращение? Сборник статей. Том XХI Страница 33

В одном из писем Андрея Платонова читаем: «Тоска совсем нестерпимая, действительно предсмертная. Все как-то потухло и затмилось…Всюду растление и разврат. Пол, литература (душевное разложение), общество, вся история, мрак будущего, внутренняя тревога – все, все, везде, вся земля томится, трепещет и мучается»[246]. Это относится не только к непростым взаимоотношениям писателя с Марией, в то время гражданской женой писателя. Работая мелиоратором в Воронежской и Тамбовской губерниях, в аппаратах Наркомзема в Москве и на местах, Платонов хорошо представлял себе коммунистическое мировоззрение, знал большевистскую реальность. Развернутое осмысление времени большевиков, их дел и порождаемого ими сознания – в его большой прозе[247].

С писателем Андреем Платоновым советской власти не повезло. За все тридцать с небольшим лет их сосуществования в стране не было более глубокого ее критика, чем он. В художественных образах, наполненных философским смыслом, писатель сумел передать не только присутствующие в образованных слоях общества антибольшевистские настроения, но и сформулировать исторический приговор коммунистической идее. Большевизм, начавшийся с уничтожения предшествующей истории и части вышедших из нее людей, остановиться на этом не мог. Смерть оказалась формой его существования. Вместо уничтоженной прежней сущности человека новая власть пыталась наполнить человека новым содержанием, дать людям новое сознание. Безрезультатно: лишенный свободы человек был нежизнеспособен. В предшествующий исторический период – в Российской империи – у человека, православного христианина, свобода не отнималась. Правда, в его земной жизни, признаваемой греховной, ее не было. Но христианство обещало свободу в Небесном царстве. Свобода не уничтожалась, хотя и откладывалась. У новой власти не было даже этого. Учрежденное ею земное Царство смерти росло в размерах на земле и не обещало ничего лучшего на небесах.

Как всякий большой писатель, Платонов глубоко понимал внешнюю и внутреннюю жизнь человека. Однако в отличие от своих великих предшественников ХIХ в. у него не было надежды на лучшее. Преклоняясь перед идеей свободы у Пушкина, он видел созданную большевизмом тюрьму. Подобно Гоголю, мечтая о живом и свободном человеке, он был не в силах вырваться из нового царства мертвых душ. Вместе с Гончаровым он ощущал животворящее вращение колеса природы, но не находил возможности выйти за пределы природного бытия. Так же как и Толстой, Платонов искал формулу сопряжения свободной жизни духа и смерти и так же ее не находил. Платоновские герои, как и герои Чехова, пронизаны неизбывной тоской. Но если у Чехова тоска – преддверие смерти, то у Платонова она начало смертной агонии[248].

У огромного и разнообразного платоновского мира есть лишь одна общая для всего скрепа – смерть. И обретается она не только там, где была в литературе прежде, за порогом жизни. Большевизм втащил ее через порог в человеческий дом, и теперь она то ли сосуществует с жизнью, понемногу убивая ее, то ли уже уничтожила свободу и заменила жизнь целиком.

По этой причине в точности сказать, кто из героев Платонова жив (пока жив), а кто уже мертв, нельзя. Все в стадии перехода от жизни к смерти, и разница между ними лишь в том, что одни находятся в начале этого процесса, другие приближаются к финалу, а третьи мертвецы.

Платонов – философ, которого уже более шестидесяти лет, прошедших с его смерти, понимают плохо. Это было почти невозможно в лишенном свободы СССР. После, наверное, нам, упоенным свободой материальных возможностей, стало не до того. Кроме того, писатель не соотносим ни с одной из известных философских конструкций. А отрешиться от ученически усвоенного, от закостеневших в сознании мерок мало кому из исследователей удается.

Идея «Смерти в СССР» реализуется в платоновских текстах разными способами. Ее нельзя считать характерной для какого-то одного произведения, она разрабатывается автором в разных текстах, и она – из важнейших. Кроме того, поскольку предлагаемое видение творчества Андрея Платонова сквозь призму идеи смерти и сопряженной с нею потери свободы прежде анализировалось недостаточно, начать стоит с ее показа в ткани произведения. В этой связи представляется логичным провести семантический анализ фундаментальной значимости идеи смерти в «Котловане». Приводя цитаты из романа, буду обращать внимание, конечно, не только на само слово «смерть», но и на близкие к нему по значению.

Вощева уволили из-за «слабосильности» – недостаток сил – свидетельство приближения смерти. Он оказывается на «безлюдной дороге» – приближающаяся смерть отделяет человека от других людей. На «глинистом бугре» стоит дерево с «завернутыми листьями» – на глине жизнь растений слаба, а перед умиранием листья свертываются; в пивной люди предаются «забвению своего несчастья» – атрофия памяти – свидетельство близости смерти. Вощев лежал и не знал, «полезен ли он в мире или все без него благополучно обойдется» – человек, лишний в жизни, не жилец. Новый день Вощев встречает «с сожалением», потому что ему «предстояло жить» – жизнь в тягость. Тягость стараются прекратить. Вощев констатирует отсутствие «плана общей жизни» и то, что ему нужно «выдумать что-нибудь вроде счастья», – человек, не знающий, как жить, недалек от того, чтобы жизнь остановить.

В домах «безмолвно существуют» массы. Безмолвие – атмосфера смерти. В месте ночлега осталось «что-то общее» с жизнью Вощева – углубление в земле – намек на могилу? Увиденные Вощевым родители живут «не чувствуя смысла жизни», все время забывая «тайну жизни» – лишенная смысла жизнь недалека от смерти. Их ребенок растет «себе на мученье» – мученье, как правило, предваряет смерть и ею же прекращается. Вощев ложится отдохнуть и замечает, что рядом с головой лежит «умерший, палый лист», которому предстоит «смирение в земле». Вощев убирает лист в мешок, где «он сберегал всякие предметы несчастья и безвестности» – обозначает свою траекторию жизни без смысла – смерти. Более того, Вощев обобщает: «все живет и терпит на свете, ничего не сознавая». Из нас как будто извлекли «убежденное чувство».

Появившийся строй пионеров как будто намечает уверенность в силе жизни, но оказывается, что пионерам сила жизни нужна лишь для «непрерывности строя и силы похода». И у детей – жизнь не для жизни; пионерки родились в то время, когда в полях «лежали мертвые лошади социальной войны» и не все девочки при рождении имели кожу из-за того, что матери недоедали. В разговоре с Вощевым Жачев сообщает, что скоро помрет. Вощев гуляет между людей как «заочно живущий». Для ночлега Вощев находит «теплую яму» – «земную впадину», и это место «скоро скроется навеки под устройством». Место в земле, в которое уходят навеки, – могила. В бараке все спящие «были худы, как умершие»; у них сердца бьются в «опустошенных телах»; спящие лежат «замертво», у них «охладевшие ноги», и каждый существует «без всякого излишка жизни». Вощев чувствует «холод усталости» и ложится меж «тел». Инженер Прушевский также весь мир представляет «мертвым телом».

В разговор вступает Чиклин: «…Отделаемся, тогда назначим жизнь и отдохнем» – сейчас землекопы не живут. Прушевский смотрит на строительство завода, где «нет ничего, кроме мертвого строительного материала и усталых, недумающих людей». Прушевский строит здание «в чужой прок, лишь бы не тревожить своего сознания, в котором он установил особое нежное равнодушие, согласованное со смертью и с чувством сиротства». Он живет «предсмертную, равнодушную жизнь». Когда к землекопам с биржи труда присылают новую партию работников, каждый тут же придумывает себе «идею спасения». Но спасаться некуда. «Отживающий мир» обретает все большую ветхость.

Чиклин идет на завод, так же ветшающий и постепенно поглощаемый расположенным рядом с ним кладбищем. Обветшавшая лестница превращается в «истомленный прах» и обрушивается. В помещении он находит умирающую женщину и ее дочь – снова прямые указания на тлен и смерть. После ужина землекопы сели глядеть на девочку – свое будущее. А Жачев «еще с утра решил, что как только эта девочка и ей подобные дети мало-мальски возмужают, то он кончит всех больших жителей своей местности; он один знал, что в СССР немало населено сплошных врагов социализма, эгоистов и ехидн будущего света, и втайне утешался тем, что убьет когда-нибудь вскоре всю их массу, оставив в живых лишь пролетарское младенчество и чистое сиротство»[249]. В будущем это «малое существо» «будет господствовать над их могилами и жить на успокоенной земле, набитой их костьми» – смерть, кладбище. К землекопам приходит крестьянин, чтобы забрать заготовленные гробы. Крестьянство – класс, намеченный к уничтожению.