Белый омут - Фёдор Григорьевич Углов Страница 21

Но когда Кирилл восторженно вылепил про «сногсшибательный» случай, я решил это скрыть. Обычно я поверял им все.

Каждый из нас придерживался убеждения: там, где возникает скрытность, подтачивается дружба. Было совестно.

Я не понимал, почему прибегаю к утайке, но продолжал молчать. Что-то упрямо упиралось во мне против откровения.

Я перестал чувствовать себя угнетенным, едва Кирилл сказал, что, судя по справке домоуправления, Женя — глава семьи, в которую входит ее сын Степа четырех лет, сестренка Валя — двух, брат Максим — девяти.

Женя — глава семьи! Если бы жила с мужем, то написали бы иначе. Так повелось: каким бы ни был мужчина, его считают главой семьи, хоть и нередко семейный воз тащит женщина.

Дивно: Женя — глава семьи!

Я попрощался с Мишей, потопал домой, чтобы пропуск институтских занятий не прошел без пользы. Доучу атомную физику и завтра ликвидирую «хвост».

Кирилл увязался меня провожать.

Из подъезда я пошел прямиком к арке, через прорезь которой попадаешь на улицу Горького. Вечерами по ней фланируют, ища встреч, знакомств, приключений, парни — от застенчиво-пугливых до матеро-нахальных и девушки — от наивно-скромных до весьма развязных.

С этой улицы, пересекши проспект Металлургов, я собирался пройти дворами к своему дому. Однако Кирилл запротестовал, что я выбрал непривычный путь:

— Пойдем по проспекту Ленина.

Я не хотел рисковать: вдруг меня заметит и узнает Женя? Ее киоск как раз находился на проспекте.

Кирилл заупрямился, и я сдался, не желая, чтоб он заподозрил, что есть какая-то связь между мной и подкинутыми деньгами.

Не прошло и минуты, как выяснилось, почему он проявил настырное упорство.

— Интересно, Дипломат, что́ вор написал в записке? Давай попросим ее у Жени.

— Женя подумает, что ты просто-напросто приставака и взялся устроить Максима в интернат из нечистых соображений.

— Не подумает.

— Брось ты! Сам знаешь, как наш брат смотрит на разведенок. (Спасаюсь очертя голову.) Как разведенка да смазливая — мы: «Ничего бабеночка! Похаживать буду, пока невесту не подыщу». Они про это превосходно знают. И нахрап в поступках нашего брата их настораживает.

— Бог с ней, с запиской. Пойдешь к Жене?

— В таком виде?

— Собственно, почему ты в муругово-пегой одежде?

— Нютке прислали из Риги серванты, пуфики, трельяжи и прочую мебель. Разгружал контейнер. От Нютки — к тебе.

Мы приближались к опасному месту. Кабы Кирилл был подлиннее, он стал бы для меня надежным заслоном; моя голова просматривалась над тротуарным народом, как журавлиная над осокой.

Я покосился на киоск: хотелось увидеть ту, что положила на мою ладонь теплые монеты. И вот за стеклом, чуть повыше стальной створки, возникло ее лицо. До сих пор не могу отдать себе отчета в том, каким оно было — действительным или вылепленным моим представлением. Но оно было веселым.

15

Мой выходной день пришелся на воскресенье. В субботу вечером я позвонил из цеха физику Стрыгину. Договорились, что приду сдавать зачет по атомной физике прямо к нему домой.

Утром я шагал к дому преподавателей.

Пуржило. Снежинки, взвихряясь на солнце, блистали. Радовало и то, что ветер вдруг шало запорошит глаза, и то, что пурга потряхивает летучими гривами на всем этом разгонистом пространстве перед институтом и обочь его, и то, что я гарцую на своих двоих среди алмазно-белой скачки лучей и снежной крупы.

Через час я сдал зачет.

Недавно дуло только со стороны косогора по-над прудом, теперь лупит вперехлест. Здешняя особенность — сшибка ветров.

Часто слетаются крест-накрест сиверко и степняк-башкирец. Их набег делает пруд клетчатым, шуршащим.

Сейчас не определить, откуда садят ветры: сквозняковый ералаш, кидающиеся к облакам снежные винты.

Пусть шарахает меня туда-сюда, пусть тащит на скользких щегольских туфлях по накату шоссе, я лишь веселею: для молодого самая подходящая погода — ненастье.

Вдруг что-то случилось со мной: задыхаюсь. Ну и пурга, ну и озорница: забила дыхание. Постой-ка, да я стал хитрюгой после сдачи атомной физики: лукавлю с самим собой. Не потому ли я задыхаюсь, что сквозь белые смерчи начал видеться киоск, где Женя и, наверно, нагретые электрическим теплом монеты? В честь воскресенья она, должно быть, поставила печку под ящиком.

Длинная очередь. Почему? Разборка газет. Пытаюсь заглянуть внутрь киоска. На шпагатинах — газетные кипы. Черные, красные, синие названия: «Руде право», «Литературен фронт», «Юманите», «Юнге вельт»…

Мелькнули темные волосы. Длинные пряди помешали Жене, склонившейся над бумажным мешком, и она откинула их на спину.

Возможно, и не помешали: ощутила мой взгляд и отбросила волосы, зная, что ее движение головой завлекательно.

А это кто? Ребятки-пупсики! Примостились у двери на тумбе с мягким сиденьем и трубчатыми ножками. Смотрят журнал «Веселые картинки». Маленькая — в белой синтетической шапке, черной овечьей шубке, с зеленым шарфом — Валя, сестренка Жени от второго брака отца. Чуть побольше — Женин сын Степа. Лицом в маму. Его нос — не преувеличиваю — крылат! На подбородке глубокая, как кратер, воронка. По-мужски красивым будет Степан. Отбоя не будет от девок. Красавчиков с тонкими чертами они не очень-то жалуют.

С виду ты по душе мне, Степа!

Максима, брата Жени, в киоске нет. Да и негде ему было бы притулиться. Парнишка большой. Каков он? Рослый или приземист? Уважительный или хамоват? Понравимся друг другу? Или он ко мне с безразличием, и я к нему?

Покупатели отлетают от киоска, будто снежинки от стен. Провьюживает. Все метят быстрей нырнуть в магазин, фотографию, аптеку, швейное ателье. Но я-то не побегу в тепло. Жарко при мысли, что скоро истает очередь и я увижу Женю вблизи.

Захотелось закурить. Уперся спиной в ветер, и, когда просовывал сигарету к красному огоньку, который трепетал в ладонях, вытапливая на спичку медовую живицу, возле тротуарной бровки проехало такси, сверкнуло на проспекте Металлургов и остановилось напротив швейного ателье. В машине рядом с шофером сидел тот, в солдатской шинели, который едва не стал моим убийцей. Покамест он выбирался из такси, я разглядывал его с пристальностью соперника, с неприязнью пострадавшего и с настороженностью еще возможной его жертвы.

Я повернулся к металлургическому институту. Довольно сносно слышал, что спрашивали люди, наклоняясь к оконцу, и надеялся, что, стоя на отшибе, разберу все, о чем он и Женя будут говорить.

Он постучал в дверь киоска. Женя спросила, кто стучит, и он глухо назвал себя Лешей.

Она не открыла: у нее в киоске дети, и так негде повернуться.

Он молча ждал, покуда не разошлись покупатели.

— Неужели не примешь?

В голосе и мольба, и вера, и отчаяние.

— Отгорело.

— Дотла?

— Искорки не осталось.

— Обманываешь, Женюр. Проучить хочешь.

— Тебя невозможно проучить, ты, как река: