По волчьим тропам - Макар Трофимович Последович Страница 8

Мы не знаем даже его фамилии. Слуцкий? Чепуха! Скорее всего это псевдоним, кличка, которую он будет на допросе отстаивать, как свою настоящую фамилию. Теперь, Яков Романович, я хотел бы знать, кто его свел с бандой бывших полицейских? Ведь не мог этот человек, сидя за границей, знать, что они скрываются именно на Волчьей гряде. Как видно из рассказа Хвоща, это не постоянное место их дислокации. Стоит только кому-нибудь из колхозников появиться возле Волчьей гряды, как бандиты сейчас же перебираются в другое место. А на зиму они разбредаются кто куда. Иначе мы их давно бы выловили. Так кто, ответьте мне, свел этого так называемого Слуцкого с полицаями? Вы можете назвать этого человека?

— Нет.

— Вот видите, Яков Романович. Значит, пока мы еще ничего не знаем. А знать мы должны все и главное — намерения врага. Я считаю, что нам нужно послать на Волчью гряду надежного человека. Тем более, что этот Слуцкий просил Хвоща подобрать несколько человек… Значит, расширяет банду. Хвощ тут упоминал о Воробье, который будто бы уехал на Дальний Восток. В действительности он задержан нами. На Волчьей гряде его никто не знает в лицо, слышали только, что есть такой в соседнем районе. И вот мы являемся под видом этого Воробья к Слуцкому…

— Мы, Данила Николаевич, рискуем жизнью своего человека, — нерешительно запротестовал Зоров. — Как сказал Хвощ, Слуцкий даже сам готовит себе пищу и ест из отдельного котелка, опасаясь измены. И спит отдельно от других.

— Тем лучше для нас. А что касается риска, так нам не привыкать к нему…

У Данилы Николаевича уже созревал план, который он должен был разработать и согласовать с генералом. Но прежде Антону Хвощу предстояло еще раз наведать Волчью гряду, чтобы договориться о «пополнении».

„ПРИСЯГА“

До последнего времени Антон считал наиболее опасным в банде Сергея Пакулича, или, как его прозвали, — Черного Фомку.

— Самое ненадежное в человеке — не голова, не его язык, а ноги, — часто слышал Антон от Черного Фомки. — От того, куда они его заведут, все зависит. Вот ты ходишь к нам — и живой, милуешься по вечерам с девчатами, чарку иной раз опрокинешь. А пойдешь, скажем, в другую сторону, с доносом на нас в милицию, так тебя уже и нет на свете! И братьев твоих нет, и мамы твоей родной, потому как разговор тогда у нас с тобой будет короткий, где бы ты ни спрятался. А-а?

— Ты дурак, — как можно сдержаннее отвечал Антон. — Если б я хотел на вас донести, так вы бы сейчас тут не разлеживались возле костра. Вы мне ничего плохого не сделали…

— Мы никому ничего плохого не сделали… Попробуй доказать, что я кого-нибудь зарезал. Не докажешь, хоть тресни! У нас закон, что у тех волков: никого возле своего логова не трогать. Но если ты тронешь нас, так уж заранее готовь себе гроб. А-а?

При этом длинное сухое лицо Черного Фомки суживалось еще больше, густые лохматые брови над узким носом сходились в одну сплошную линию, из-под которой зловеще поблескивали желтоватые глаза.

Антон не знал, откуда он, этот Фомка, родом. Среди них только Селивон Суконка был из одной с ним деревни. Колхозники говорили, что во время гитлеровской оккупации Селивона будто бы силком забрали в так называемую «самооборону». Он считался недалеким человеком, весь дрожал, как осиновый лист, когда на него набрасывался с руганью какой-нибудь немецкий ефрейтор. Если бы этот ефрейтор подал Селивону команду стрелять в родного отца, Селивон, наверное, тут же выполнил бы ее. Только одно всегда беспокоило Селивона — и когда он служил в «самообороне», и теперь, на Волчьей гряде, — это еда. Ел он, как не в себя. Жевал хлеб или хлебал ложкой суп из своего котелка, а серенькие подпухшие глаза жадно смотрели в чужой рот, на кусок сала, который ел Черный Фомка или кто-нибудь другой из банды. Селивон всегда доедал остатки из чужой посуды, не стеснялся, оставаясь в лагере, обшаривать чужие мешки. Наевшись, он тут же, не сходя с места, ложился спать. Даже во сне толстые губы его жевали, а пухлые жирные щеки лоснились и вздрагивали. С каждым годом он тяжелел все больше, живот его, обвисая, выпирал вперед. Лицо и руки он мыл не чаще, чем раз в неделю, и то только тогда, когда его заставлял Черный Фомка.

— Ты, свиное рыло, не сядешь есть, пока не умоешься! — предупреждал Фомка Селивона. — Развел на себе вшей, так хочешь, чтобы они и на нас переползли! А ну, бери котелок и марш за водой!

Селивон долго топтался на месте, скреб под мышкой и за воротом и только после этого направлялся с котелком к лесному ключу.

В «Новой заре» у Селивона осталась бездетная жена, но он ни разу не ночевал в своей хате, боясь, что его поймают колхозники.

Двое других бандитов — Дорофей Тхорик и Адам Тропашка — покорно выполняли любой приказ своего атамана. Черный Фомка часто посылал их в разведку. Вооруженные спрятанными под одеждой обрезами, они пробирались волчьими тропами на край леса и тут, притаившись в кустах, поглядывали в сторону деревни. Завидя группу женщин или детей, которые с корзинками шли в лес, Тхорик и Тропашка следили за ними издали все время, пока те собирали грибы и ягоды. Часто, запыхавшись, эти сторожевые прилетали на место своей стоянки.

— Они идут сюда!..

И тогда первым бросался в чащу Селивон Суконка. В такие минуты Селивон забывал и о еде, и о топоре, и о пиле, которые он должен был спасать в случае опасности. Напрасно на него шипели Черный Фомка и два других бандита. Суконка бежал до тех пор, пока не падал с ног от усталости. Однажды он добрый час просидел, забравшись в густой кустарник. Целые рои комаров облепили лицо и руки, пили его кровь, а он боялся пошевелиться, потому что в каких-нибудь двадцати шагах от него расселись ребятишки и начали долгий разговор о партизанских делах своих отцов. Хорошо, что над их головами зацокала белка. Мальчишки вскочили на ноги и стали бросать в нее шишками. Эта белка, перепрыгивая с дерева на дерево, отвела от Селивона детей. Иначе комары доконали бы его… С того времени он возненавидел всех, кто без оглядки мог ходить по лесу и останавливаться там, где ему вздумается.

Никто из них не любил вспоминать свое прошлое, даже детские годы, как будто у них никогда не было ни родителей, ни родного дома. Они боялись