Карлхайнц Дешнер - Криминальная история христианства Страница 43

Сами же языческие императоры, «Богом» посланные, однако, представители его «порядка» (стр.164), были теперь покрыты худшими нечистотами отцов церкви. Если для Афенагора они были добры и мягки, мудры и праволюбивы, миролюбивы, благодетельны, жадными к знаниям (стр. 161), то уже в начале IV столетия их бичевали как не имеющих себе равных монстров.

Христианский триумфальный рев начался около 314 г, то есть сразу после переворота, поджигательским посланием Лактанца «О типах смерти преследователей», — настолько пошлым по теме, стилю, уровню, что многие долго не хотели признавать «Cicero christianus», в то время как подлинность сегодня (почти) неоспариваема. Имеется мало бранных слов, которые бы не употребил Лактанц в этом послании в адрес римских императоров «противников Бога», «тиранов», которых он сравнивает с волками, «чудовищ». Переворот едва завершился, и уже, комментирует фон Кампенгаузен, «старую церковную идеологию мученичества и преследования как ветром сдуло и она обернулась почти своей противоположностью».

Император Деций (249–251 гг.), преследователь христиан, хотел, как свидетельствуют монеты («рах provincial»[91]), возглавлять мирный режим, был, согласно историческим источникам, прекрасным человеком. В битве при Абритте в Добрудже он потерпел поражение от вождя готов Книвы и погиб. Этот Деций для Лактанца — «враг Бога», «достойное отвращения чудовище», корм исключительно «диких животных и птиц» О Валериане (253–260 гг.), который тоже преследовал христиан, а потом умер в персидском плену, Лактанц утверждает, что с него «сняли кожу и покрасили красной краской, чтобы в храме варварских богов хранить как память о блестящем триумфе» Диоклетиана (284–305 гг.), который призвал бедного Лактанца в Никомедию в качестве «rhetor latinas» и во время преследований, проведенных Лактанцем в имперской столице, не затронул, отец церкви называет «великим в изобретении преступлений». И Максимиан (285–305 гг.), соимператор Диоклетиана, как рассказывает Лактанц, не отказывал «его злобным желаниям ни в малейшей мере» «Куда бы он ни направлял свой путь, там вырывали девушек из рук родителей, чтобы сразу же быть в его распоряжении». Однако «всех злых, когда-либо живших», превосходил пасынок Диоклетиана император Галерий (305–311 гг.), которого Лактанц считал непосредственной причиной начавшихся в 303 г. погромов. Следовательно, он обратил свое внимание «на несовершенства мира».

Всякий раз, когда «подлый» хотел «развлечься», он призывал своего медведя, «в дикости и размерах ему совершенно подобного» и кормил его людьми. «И когда у них вырывали конечности, он мог удовлетвореннейше смеяться, и никогда он не ел вечером без человеческой крови», «лишь огонь, крест и дикие звери были повседневными и привычными вещами», царил лишь «всеобщий произвол». При взыскании налогов вымирали люди и домашние животные. «Остались еще только попрошайки. Но смотри, мягкосердечный человек сжалился и над ними, чтобы положить конец их нужде. Он собрал их всех вместе, погрузил на лодки и утопил в море».

Христианская историография.

Причем Лактанц в этом «первом христианском вкладе в философию и теологию истории» (Пишон) не забывает уверять, что он собрал «все эти события с добросовестной точностью», «чтобы память о столь больших событиях нисколько не потерялась или чтобы будущие историографы не исказили правду».

Как наказанье Божье дан Галерию рак, «чудовищный гнойник в нижней части гениталий» (Евсевий говорит скромнее о том месте, «которое нельзя назвать») Церковные писатели Руфин и Оросий позднее придумают самоубийство. Однако Лактанц, со времени которого историография считала Галерия «диким варваром» (Альтендорф), со сладострастием изображает на протяжении ряда страниц течение болезни (однако, в другом месте, он тоже, как и епископ Киприан, подслащивает верующему вечностью взгляд на жалкое состояние обреченного). «В теле образовались черви. Запах пронизал не только дворец, но распространился по всему городу»! «Его пожирали черви, и тело в невыносимых страданиях распадалось в гниль…». Епископ Евсевий добавляет «Тех из врачей, которые просто не смогли вынести всю меру отвратительного запаха, убивали, других, которые, не смогли найти средство лечения, безжалостно казнили».

Христианская историография.

Вместе с тем смертельно больной Галерий, чей конец отцы церкви живописали всеми красками античных топик, издал 30 апреля 311 г «Эдикт о терпимости из Никомедии». Указ прекратил гонения христиан — здесь еще раз оправданный диоклетианской государственной идеологией, — и сделал христианство religio licita, причем христианам разрешал, даже предлагал восстановить свои церкви, «однако при условии, что они никаким образом не будут действовать против порядка». Но в силу этой, конечно, не очень дружественно сформулированной «Magna charta»[92] новой религии умирающий в Сердике Галерий несколько дней спустя представил «похвальное свидетельство своей личной искренности» (Хенн); так, однако, «впервые в истории христиане определенным образом были законно признанными» (Грант).

Галерий, который правил дунайскими провинциями и Балканами, с Сирмией как предпочтительной резиденцией, хотел обновить империю, политически и религиозно, согласно представлениям диоклетианского двора. Он не был чудовищем, которое выпрыгнуло из-под пера Лактанца и других отцов церкви, а, по сведениям из надежных источников, хотя и достаточно неотесанным, однако благоразумным и справедливым. Аврелий Виктор, в 389 г городской префект Рима и автор римской истории императоров, отмечает у бывшего погонщика скота наряду с «грубостью» и «невоспитанностью» также «способности, которыми природа его отличила». Он с похвалой отзывается среди прочего о приобретении им плодородных земель в Паннонии (названной по имени его склонявшейся к христианству жены Валерии провинцией Валерия), искоренении чудовищных лесов, о стоке для озера Пелсо, вероятно, Платцензее, в Дунай.

Конечно, Лактанц, который лишь недавно, когда христианство еще подавляли, призывал «Не должно быть ни насилия, ни несправедливости, так как к религии нельзя принудить», «словами, а не побоями нужно защищать дело», «терпением, а не жестокостью, верой, а не преступлением», Лактанц, который еще только что называл «корнем законности и общим основанием справедливости» тезис, «чтобы ничего не делать ближнему, что сам не хочешь терпеть, что по самому себе надо определять, что хорошо ближнему», — этот самый Лактанц теперь обзывает языческих властителей преступниками против Бога и ликует, что от них «не осталось ни побега ни корня». «В земле лежат они, которые противились Богу, которые разрушали святые храмы, пали в ужасном падении, — поздно, но глубоко и по заслугам». Напротив, отец церкви с восторгом встречает массовые убийства Константином пленных франков в Трирском амфитеатре. И взахлеб благодарит в конце своих «Видов убийства преследователей» «вечное милосердие Бога» за то, что он, «наконец, взглянул на землю, что он сподобился свое стадо, злобными волками частью опустошенное, частью рассеянное, восстановить и собрать, а злобных чудовищ искоренил. Господь их истребил и смел с лица земли Итак, нам остается триумф Бога приветствовать ликованием, победу Господа отметить хвалебными песнями. Нам остается…».

И последующий фаворит Константина, историк церкви Евсевий, вел себя соответствующе и оскорблял языческих императоров не меньше. Он утверждает, что Валериан «убивал несчастных детей, приносил в жертву детей достойных сожаления родителей, исследовал внутренности новорожденных, разрезал и разрубал изображения Бога». Похожее навешивает Евсевий и на императора Максенция, присоединив к этому еще убийство и беременных женщин с помощью львов (наряду с мнимым массовым убийством сенаторов, ср. стр. 192). Однако в подобных поступках язычников обвиняли часто, они стали прямо-таки предметом обсуждения церковной историографией и приписаны Галерию, Максимиану, Северу и, естественно, императору Юлиану, «Отступнику». Это не могло быть обременительным для Евсевия, человека, который в своем «Praeparatio evanglica» продемонстрировал грязь и низость язычников и величие и блеск добродетелей своей стороны в пятнадцати книгах, для которого весь эллинизм олицетворялся в образе черта, «языческого дьявола, который ненавидит добро и любит зло», который нападал «наподобие свирепой собаки» на, ах, таких благородных христиан, в «зверином безумии», «исполненные рокового и пагубного для души яда», натравливал «на нас каждого дикого зверя и каждое чудовище в человеческом облике». Таким образом, Евсевий тоже вне себя от счастья, что Константин «теперь как раз тех преследовал, которые это делали, и карал их заслуженным божьим наказанием»; что владыки теперь «плюют в лицо мертвым идолам», «попирают ногами законы дьяволов», высмеивают «безумие» язычников, «исчезло все безбожное отродье с человеческого горизонта», «дикие звери, волки и всякого рода ужасные и хищные чудовища».