Интеллектуалы древней Руси. Зарождение соблазна русского мессианизма - Игорь Николаевич Данилевский Страница 12

Марк Хаимович Алешковский (1933–1974), защитивший в 1967 году кандидатскую диссертацию, посвященную «Повести временных лет», однако, обратил внимание на то, что все точно датированные летописные известия между 1061 и 1091 годами не имеют отношения к Печерскому монастырю. Зато они связаны с именем Всеволода Ярославича и имеют следы использования «личной информации этого князя». Поэтому М. Х. Алешковский полагал, что «Свода Никона» не существовало. Зато был свод кратких летописных записей, не разбитых на годы, который был составлен в начале 1070-х годов при дворе Всеволода. Серьезные сомнения об участии Никона в создании летописного свода через треть века высказал и Владимир Яковлевич Петрухин.

Кроме того, некоторые исследователи считали, что наряду с Киевом в XI веке летописи велись в Новгороде Великом. Так, А. А. Шахматов предположил существование новгородского свода 1050–1079 годов, который опирался на «Древнейший свод» 1037 года и какую-то более раннюю новгородскую летопись 1017 года. Его также могли использовать при создании «Начального свода». Эту мысль поддержали несколько ученых. Правда, они расходились в определении дат создания новгородского летописания. Например, Александр Александрович Зимин (1920–1980) считал, что существовали новгородские летописи, созданные в 1017, 1036 и 1052 годах. Началом 50-х годов XI столетия датировал новгородский источник «Повести временных лет» и Аполлон Григорьевич Кузьмин (1928–2004), посвятивший «Повести» свою докторскую диссертацию.

Лидер советских историков 1950–1980-х годов, занимавшихся историей Древней Руси, Борис Александрович Рыбаков (1908–2001) полагал, что новгородское летописание зародилось при посаднике Остромире (1054–1059). По мнению исследователя, это была боярская, посадничья летопись, «смелый памфлет, направленный против самого великого князя киевского». При этом она якобы имела и антиваряжскую направленность, хотя первой включила в летописный рассказ легенду о призвании варягов. Эта догадка, как и все прочие, не имела текстологического обоснования.

Впрочем, не все исследователи разделяют гипотезу о существовании в середине — второй половине XI века новгородской ветви летописания. М. Н. Тихомиров, например, отмечал: «Если бы существовал новгородский свод 1050 года, то он должен был включить в свой состав все новгородские известия XI века. Между тем Повесть временных лет включает в свой состав лишь ничтожное количество их». Близкой точки зрения придерживался и Д. С. Лихачев. Он полагал, что все новгородские известия восходят к сообщениям Вышаты и Яня Вышатича, которых упоминал создатель «Повести временных лет». «Перед нами своеобразная устная летопись семи поколений», — писал он.

Как видим, представления ученых о том, когда создавались первые древнерусские летописи и что они собой представляли, до сих пор носят гипотетический характер. Однако никто из специалистов не сомневается в их существовании.

Зачем писали первые летописи

К сожалению, ни один из летописцев не объяснил, зачем он взялся за свой труд. Поэтому цели, которые преследовали создатели первых летописей, были и остаются вопросом дискуссионным. А. А. Шахматов, а за ним М. Д. Приселков и другие исследователи полагают, что зарождение летописной традиции на Руси связано с учреждением Киевской митрополии. «Обычай византийской церковной администрации требовал при открытии новой кафедры, епископской или митрополичьей, составлять по этому случаю записку исторического характера о причинах, месте и лицах этого события для делопроизводства патриаршего синода в Константинополе», — писал М. Д. Приселков. Это, по его мнению, и стало поводом для создания «Древнейшего свода» 1037 года.

Близкие по сути догадки высказывались неоднократно. Например, Юрий Андреевич Кизилов считал, что «такие сочинения издавна было принято составлять в честь новых правителей и в „окольних“ странах, и на Руси. Необходимость в составлении таких „начал“ возрастала после каждой новой усобицы и преследовала вполне реальную цель: убедить окружающих в том, что победивший свою „братию“ претендент способен лучше других повести дело своего „мудрого“ предшественника». Соответственно, «Повесть временных лет» представляется то сугубо публицистическим произведением, написанным, что называется, на злобу дня (Арсений Николаевич Насонов, 1898–1965; Д. С. Лихачев; Я. С. Лурье и др.), то средневековой беллетристикой (Александр Сергеевич Орлов, 1938–2024; О. В. Творогов), то назидательной литературой (А. Н. Насонов; Д. С. Лихачев; Владимир Григорьевич Мирзоев, 1920–1980, и др.), то текстом, обусловленным «общечеловеческим стремлением к чистому знанию» (Александр Сергеевич Лаппо-Данилевский, 1863–1919), который впоследствии будет систематически с удивительными упорством и настойчивостью «дописываться» — едва ли не по инерции. В лучшем случае дело сводится к тому, что, как полагал, например, историк древнерусской литературы Николай Каллиникович Гудзий (1887–1965), князья «усваивают <…> заботу о своевременном записывании событий», а это «свидетельствует об усиленном интересе русского человека к своему историческому прошлому, о его стремлении осмыслить настоящее путем сопоставления с минувшим». Поэтому летописцы якобы видели в своем труде «не удовлетворение исторической любознательности, а поучение современникам от прошлого». Причем за это «поучение» летописец мог рассчитывать на «осуществление своих заветных планов», весьма материальных по преимуществу, как считал М. Д. Приселков. Такое — вполне удовлетворительное, на первый взгляд, — объяснение не позволяет, однако, понять, зачем потребовалось продолжать этот свод и создавать на его базе все новые и новые летописные произведения.

На этот вопрос попытался ответить Д. С. Лихачев:

Очень много может дать исследование обстоятельств, при которых та или иная летопись начала составляться. Некоторые летописи возникли в связи с вокняжением того или иного князя, другие — в связи с учреждением епископства или архиепископства, третьи — в связи с присоединением какого-либо княжества или области, четвертые — в связи с построением соборных храмов и т. д. Все это наводит на мысль, что составление летописных сводов было моментом историко-юридическим; летописный свод, рассказывая о прошлом, закреплял какой-то важный этап настоящего. Что представляло собой это летописное закрепление настоящего, не совсем ясно. Оно было, по-видимому, не только явлением исторического сознания, но в какой-то мере юридического и художественного.

Д. С. Лихачева, видимо, не смущало, что при разнице в предполагаемых им поводах создания летописей все своды оказываются поразительно похожими друг на друга. Мало того, что бы ни послужило толчком к составлению новой летописи, каждая из них повторяет практически один и тот же исходный текст. Да и события, которые подлежали записи, оказываются удивительно однообразными.

Дело, очевидно, не в конкретных поводах, подтолкнувших к созданию того или иного летописного свода. Они, хоть и представляются на первый взгляд вероятными, не объясняют ни рассказов об отдаленных временах, связь которых с современными летописцам событиями неочевидна, ни ежегодного ведения записей (что противоречит публицистическим задачам), ни присутствия в них оценок событий и отдельных личностей, которые не совпадают с интересами князей, которые, как полагают многие, заказывали эти летописи.

К тому же признание политической «партийности» авторов и редакторов «Повести временных лет» и предшествующих ей сводов противоречит представлению